Первую он предпринял еще раньше – в 1917-м. Тогда Хилквит был на 15 лет моложе, а его программа – еще радикальнее. Потрясая кулаком на уличных митингах, он утверждал, что переселит всех бедняков из трущоб и улиц в удобные квартиры, снизит цены на городской транспорт и объявит войну спекулянтам, которые «наживаются на молоке и других продуктах первой необходимости». «Правительство города под моим руководством будет напрямую закупать молоко и мясо у фермеров, – вещал Хилквит. – Мы построим сеть магазинов и будем продавать эти продукты с минимальной наценкой – а не так, как это делают сегодняшние магнаты, которые в разы увеличивают цены на еду и заставляют людей голодать!».

Неудивительно, что программа 1917 года вызвала горячий отклик в сердцах жителей Нью-Йорка, где только что случился продовольственный бунт – серия беспорядков против роста цен на продукты. От лозунгов Хилквита за версту несло популизмом, но избирателей это не отпугнуло. Как и то, что Хилквит был социалистом и требовал активного вмешательства государства в экономику – кое-где даже в ущерб частной собственности: задумка шла вразрез с самой идеей либертарианской «свободной Америки».

Мечта о дешевом молоке и низкой арендной плате как тогда, так и сейчас крайне волновала людей. А потому на выборах 17 года Хилквиту отдали голоса 22% горожан. «В общей сложности за Хилквита проголосовали больше 100 000 человек – в четыре раза больше, чем социалисты набрали четырьмя годами ранее. Он проиграл те выборы, но все равно это был впечатляющий результат: никогда ранее социалистические идеи не набирали столько веса в американском обществе», – говорит Шелтон Стромквист, профессор из Университета Айовы и автор книги «Глобальная история борьбы рабочих за муниципальный социализм». Но был ли доволен сам Хилквит? Его биограф Норма Файн Пратт писала, что тот рвал и метал. «Мы могли победить! Мы должны были победить!» – якобы повторял Хилквит, в ярости меряя шагами свой кабинет. Проигрыш не остановил его – он твердо вознамерился взять в будущем реванш.

Человек, мечтавший занять место главы одного из крупнейших городов США и устроить в нем все «по справедливости», родился в Риге в 1869 году. Настоящим именем Морриса Хилквита было Мойше Веньяминович Хилкович. Его отцом был фабрикант средней руки – очень светский. Двух сыновей он устроил в русскую гимназию и мечтал, чтобы они поступили в университет. Сделать это было сложно из-за установленных квот: в зависимости от типа и класса учебного заведения Российской империи доля евреев не должна была превышать 10 процентов. В столичном Петербурге она была и вовсе драконовской – и колебалась в районе трех процентов.

Но фабрикант Веньямин Хилкович был оптимистом: он верил, что уж кто-кто, а его сыновья обязательно попадут в этот счастливый процент. Его мечты сбылись – но лишь отчасти. Мойше Хилкович действительно закончил университет. Но сделал он это не в Санкт-Петербурге, Риге или Москве, а в Нью-Йорке – туда вся семья переселилась в 1880-х. Причиной для переезда стало замаячившее на горизонте банкротство: глава семейства потерял свою фабрику и решил ехать за океан в поисках лучшей жизни.

Как иммигрант, Мойше Хилкович уже подростком познал тяготы бедной жизни. Пока его отец безрезультатно пытался построить бизнес на новом месте, дети добывали копейку как могли. «Наше положение было ужасающим. В семье работали все: брат, две старшие сестры и я сам», – вспоминал он. Мойше сначала взяли на фабрику по производству картинных рам. Оттуда его вскоре уволили, и он перешел на фабрику, где шили рубашки. «Мне досталась самая низкооплачиваемая и самая низкоквалифицированная часть работы: нарезать куски ткани для манжет», – вспоминал он.

Чем больше семью ела нужда, тем сильнее в душе молодого Хилковича просыпалась жажда социальной справедливости. «Подобно своим сверстникам, оказавшимся в сходном положении, он увлекался самыми радикальными идеями. Прибился к анархистам, но вскоре переметнулся в марксистский лагерь: нашел их платформу более эффективной», – писала Норма Файн Пратт. Как объяснял сам Хилкович, в анархистах его отпугнул индивидуализм – ставка на значение личности каждого конкретного человека. Гораздо больше пользы в деле борьбы за перемены он усмотрел в объединении людей и групп – иначе говоря, в коллективизме.

В 18 лет Хилкович стал одним из основателей и главных авторов еврейской рабочей газеты Arbeiter Zeitung – статьи там писали на идише. В 20 лет он, продолжая работать на «рубашечной» фабрике, уговорил коллег создать профсоюз. В него вошли сотрудники целого ряда текстильных предприятий, и очень скоро тот превратился в серьезную силу. Его участники добивались увеличения заработной платы, уменьшения рабочих часов, оплаты за переработки. Впрочем, в то время как другие профсоюзные лидеры были готовы устроить революцию здесь и сейчас – объявить стачку, бросить работу, а если понадобится, то ломать станки и возводить баррикады, – наш герой выступал за коллективный договор с работодателем.

«Призывы экстремистов приведут только к поражению и усилению репрессивных мер! Это не выход! Мы должны уметь отстаивать наши права в переговорах», – утверждал он. Эта позиция и тогда, и позже вызвала много критики в среде социалистов. Некоторые даже упрекали Хилковича, что он якобы играет на руку капиталистам: делает рабочее движение «ручным» – беззубым и управляемым.
Но тот был непреклонен. В 90-е годы XIX века Хилкович сумел закончить юридический факультет Нью-йоркского университета. Он объяснял, что именно знание законов поможет выстроить переговорный процесс с «капиталом» наиболее эффективно. Тогда же он поменял имя – и раз и навсегда стал Моррисом Хилквитом.

В десятые годы ХХ века Моррис стал известен в «Большом яблоке» как «народный адвокат». Хилквит занимался делами о злоупотреблении рабочими. Еще он защищал в суде левые газеты, которые всячески ущемляло правительство, и добивался – правда, безрезультатно – пересмотра решений об исключении социалистов из законодательных органов. В 19–20-х годах сразу пять демократически избранных левых лидеров были незаконно «выдавлены» из нью-йоркской ассамблеи. Этот орган занимался в числе прочего разработкой городских законов – в том числе регуляцией трудовых норм. Ранее и сам Хилквит попытался стартовать в политике. Он несколько раз был кандидатом на выборах в Конгресс США, а в 1917-м официально вступил в борьбу за пост нью-йоркского мэра.

Поражение Хилквита в предвыборной борьбе парадоксальным образом имело позитивные последствия. «На волне популярности его лозунгов целый ряд социалистов смогли занять места в городском совете Нью-Йорка и даже в муниципальных судах. Речь шла о десятках человек – присутствие левых идей на городской сцене выросло в разы», – писала Норма Файн Пратт.

В 1932-м Хилквит, обещавший вернуться после проигрыша 17-го года, вновь принял участие в выборах мэра. И вновь проиграл: на этот раз он получил всего около восьми процентов голосов. К тому времени за него отказалась голосовать даже часть социалистов. Дело было в ряде высказываний Хилквита, где тот говорил о «привлекательности сионизма». Его соратники по партийной борьбе, напротив, видели в сионистской идее признаки национализма – все они были убежденными интернационалистами. Вспомнили Хилквиту и его осторожное отношение к большевикам в России. Часть американских социалистов мечтала о повторении октябрьской революции в США, но Хилквит был убежден, что революционная борьба в России свернула на рельсы тоталитаризма. Наконец, стремительно распространялись слухи о его болезни. Многие годы «народный адвокат» страдал от туберкулеза. Во время второй предвыборной гонки приступы стали сильнее – этой информацией воспользовались конкуренты. В своих листовках они поливали Хилквита грязью.

Туберкулез доконал Морриса Хилквита в октябре 1933-го – спустя год после выборов главы Нью-Йорка. На похороны пришла телеграмма от представителя элит, с которыми Хилквит всегда боролся. «Соболезную Тчк Огромная утрата Тчк Президент Франклин Рузвельт».

До Великой депрессии отец Мела, выходец из Российской империи Уильям Давид Торме, владел небольшим галантерейным магазином, но в конце 20-х бизнес потерпел крах. Финансовое положение семьи стало очень тяжелым. Сара Торме начала работать швеей на дому, а в свободное время подрабатывала игрой на фортепиано в универмаге Woolworth's. Впоследствии Мел писал в мемуарах, что именно благодаря маминой игре на фортепиано и «чистому голосу» отца он полюбил музыку.

Дальше – больше. Район Саутсайд, в котором жила семья, буквально «кипел» афроамериканским джазом и блюзом – у Мела даже няня была певицей, и вместо колыбельных мальчик слушал «Сент-Луис блюз» в ее исполнении. «Альберта была моей первой учительницей пения», – рассказывал Торме. Возможно, именно благодаря этой женщине Мел впоследствии стал обладателем того самого «бархатного тенора», из-за которого темнокожие коллеги называли его «белым котом с душой черного кота».

В шесть лет Мел начал выступать в качестве актера на радио – играл в популярной мыльной опере «Романтика Хелен Трент» и приключенческом сериале для подростков «Джек Армстронг – типичный американский мальчишка». Постепенно его «включили» во все сериалы, к десяти годам Мел был одним из самых загруженных маленьких артистов, озвучивал десятки ролей и содержал всю семью. Звездой этих шоу парень был до 1941 года, а затем у него сломался голос – так и завершилась карьера на радио.

Но к тому моменту у юного «ветерана радио» был другой козырь в рукаве – он начал писать песни. Торме было всего 15 лет, когда издательство Robbins Music выпустило ноты написанной им баллады Lament to Love, а оркестр Гарри Джеймса записал ее с Диком Хеймсом на Columbia Records. Трек попал в чарты, это был первый громкий успех Мела, принесший к тому же весомые авторские отчисления. Тогда же, вдохновленный талантом Фрэнка Синатры, Торме сколотил собственную группу Mel-Tones. Просуществовала она недолго, но опыт выступлений Мел получил.

Торме даже в армии «служил артистом» – формально он числился в артиллерийском корпусе, но большую часть времени провел в так называемом «развлекательном подразделении», которое было создано в 1940-м для поддержания морального духа солдат. Но военным он пробыл меньше года: во время службы врачи обнаружили у Торме серьезное плоскостопие и были шокированы, что он вообще попал в армию.

Возвращение домой Мел «отметил» написанием хита. Летом 1945-го, в разгар калифорнийской жары, он зашел в гости к автору песен Роберту Уэллсу и увидел на столе салфетку с четырьмя строчками о Рождестве, которые тот накидал, чтобы «охладиться мысленно». «Боб, да это же почти готовая песня!» – воскликнул Торме. Следующие полчаса он провел за фортепиано – так и родился «хит на салфетке», легендарная The Christmas Song. Первая студийная запись вышла 19 августа 1946-го – и мгновенно стала хитом, в том числе благодаря исполнителю Нэту Кингу Коулу – он в те годы был чрезвычайно популярен. Впоследствии «Рождественскую песню» перепели Фрэнк Синатра, Барбра Стрейзанд, Кристина Агилера и десятки других артистов.

Голос самого Торме в США в полной мере оценили в 1947-м – после выступления в нью-йоркском клубе «Копакабана» радиоведущий Фред Роббинс «наградил» певца прозвищем «Бархатный туман», которое прилипло к Торме навсегда. Сам музыкант его ненавидел – из-за созвучности в английском слов «туман» и «лягушка».

Вскоре Мел получил свою первую «музыкальную визитку» – балладу Blue Moon из мюзикла «Песня в сердце». За ней последовал первый альбом The Original California Suite, затем – собственное музыкально-развлекательное шоу на CBS. «Я пел Blue Moon в самый разгар дня, когда все нормальные люди либо работали, либо спали после обеда», – шутил Мел, вспоминая, что рейтинги его шоу не соответствовали уровню народной любви. Увы, 15-минутный дневной слот в эпоху, когда телевизоры были далеко не в каждом доме, не позволил программе вырасти во что-то большее – она просуществовала всего год.

Несмотря на мелкие промахи, Торме в 50-е был на пике, причем во всех смыслах: он успел дважды жениться и трижды стать отцом, а еще – создать один из самых влиятельных джазовых тандемов. С аранжировщиком Марти Пейчем певец познакомился в 1955-м. Тот собрал камерный оркестр из десяти человек и сделал аранжировки с пространством для импровизации – специально под бархатистый тенор Торме. Вместе они записали несколько альбомов, включая Prelude to a Kiss и Back in Town, которые со временем обрели статус культовых. Именно во время их совместной работы Торме получил признание как один из главных голосов кул-джаза и первые номинации на «Грэмми».

1960-е для Торме тоже начались со взрывного успеха – он ворвался в чарты Британии и США с песней Comin’ Home Baby!, подвинув Боба Дилана, Роя Орбисона и The Beatles. Услышав этот трек, джазовая певица Этель Уотерс постановила: «Торме – единственный белый мужчина, который поет, как черный».

Увы, в те годы джаз начал терять популярность – и Мел решил временно сменить микрофон на видеокамеры, иногда балуя поклонников каверами. В 60-е он снялся в вестерне «Походка дракона» и сериале «Дэн Рэйвен», но больше тяготел к телешоу – работал с голливудскими дивами Джуди Гарленд и Люсиль Болл, появлялся в нескольких ситкомах.

В эпоху рок-н-ролла Торме экспериментировал с музыкальными жанрами, но чувствовал себя «динозавром», понимая, что тягаться с «битлами» и Джими Хендриксом – гиблое дело. К концу десятилетия, смирившись, что его прайм-тайм позади, он собрал звездное трио – пианист Майк Ренци, контрабасистка Элис Лейтам и барабанщик Донни Осборн – и начал выступать в клубах Нью-Йорка. Причем во время концертов Торме не только пел, но и виртуозно исполнял барабанное соло, чем шокировал гостей. Публика принимала его очень тепло, джаз-бэнд давал до 200 концертов в год.

Тогда же певец познакомился с Джорджем Ширингом – незрячим пианистом, который к тому времени был живой легендой джаза. Вместе они записали шесть альбомов, каждый из которых номинировался на «Грэмми». Более того, альбомы An Evening with George Shearing & Mel Tormé и Top Drawer в 1982 и 1983 годах соответственно принесли Торме две статуэтки!

Мел и Джордж называли себя «двумя телами единого музыкального разума» и сотрудничали до 1996 года, когда у Торме произошел первый инсульт. С его последствиями певец справился, хотя речи о выступлениях уже не было. Второй случился в июне 1999-го – его Торме пережить уже не смог. За несколько месяцев до смерти легенда джаза получил еще одну премию «Грэмми» – «за музыкальные достижения всей жизни».

«Бархатный туман» ушел четверть века назад, но не рассеялся до сих пор – чуть ли не каждый год выходит фильм, в котором звучит песня Торме. The Christmas Song – «сердце» почти всех рождественских комедий, включая «Один дома» и «Плохой Санта», а Comin’ Home Baby! входит в саундтреки фильмов «Волк с Уолл-стрит», «Воспитание чувств» и «Не волнуйся, дорогая». И это лишь малая часть! «Бархат» живет и в буквальном смысле: трое из пятерых детей Торме – Стив, Дейзи и Джеймс – до сих пор импровизируют на сцене, доказывая, что джаз передается по наследству.

Бернард Беренсон родился в 1865 году в Виленской губернии Российской империи. Его отец собирался стать раввином, но в итоге переключился на бизнес – тем не менее все родственники были глубоко верующими людьми. Благодаря им Беренсон выучил иврит и арамейский язык. Ему было десять лет, когда семья переехала в Бостон, США. Отпрыска отправили сначала в престижную школу, затем в колледж искусств и, наконец, в Гарвард – старейший вуз страны. Там Беренсон учил историю живописи и санскрит: он сам говорил, что знание языков дало ему кругозор, которого не было у других искусствоведов. А еще он писал, что настоящее образование для него началось не в Америке, но позже – когда в 1887-м он совершил путешествие в Италию и Францию.

В Европе Беренсон познакомился с местными экспертами по эпохе Возрождения – в первую очередь с престарелым Джованни Морелли. Этот 70-летний политик и экс-революционер – Морелли участвовал в борьбе против австрийского господства и лично стоял на баррикадах в Милане в 1848-м – на исходе дней стал атрибутировать картины старых мастеров. Термин «атрибуция» буквально означает «определение подлинности, времени и места происхождения». «Морелли осматривал итальянские коллекции, изображая озадаченного русского покупателя – для конспирации он даже взял себе псевдоним “Иван Лермольев”. Никто не мог догадаться, что перед ними – большой знаток, – писала историк Джейни Андерсон. – Но при этом Морелли до конца оставался патриотом: целью его экспертиз было в том числе не допустить продажи ценных картин за границу». Так, в 1875 году Морелли предотвратил покупку ряда венецианских полотен Берлинским музеем – благодаря ему они и сегодня остаются в Венеции.

«Беренсон был настолько впечатлен работой Морелли, что твердо решил идти по его стопам. И сел писать первую книгу “Венецианские живописцы”», – объяснял другой историк Эрнест Самуэльс. Когда в 1894-м книгу Беренсона издали, он получил важного клиента – Изабеллу Стюарт Гарднер, жительницу Нью-Йорка, жену миллионера и страстную любительницу искусства. С этого момента еврейский арт-эксперт стал полной противоположностью своего учителя Джованни Морелли. Пока тот боролся за сохранение культурного наследия Италии, работой Беренсона стал его вывоз в США.

Годами он находил и выкупал для коллекции Гарднер шедевры европейской живописи. К началу ХХ века их количество составило больше 2500. Это побудило богатую вдову открыть музей в Бостоне: он существует и сегодня, носит имя основательницы. Среди шедевров, добытых Беренсоном, было и «Похищение Европы» Тициана. А еще – полотно «Христос во время шторма на море Галилейском» кисти Рембрандта. С этой картиной связано одно из самых громких преступлений в арт-мире: в 1990 году воры, переодетые полицейскими, выкрали ее из музея имени Гарднер. Вместе с ней пропали и 12 других работ – в том числе «Концерт» Вермеера, картины Мане и Дега. Общую стоимость награбленного оценили в миллиард долларов. Местонахождение картин до сих пор неизвестно. Вероятными заказчиками преступления в разное время называли арабских шейхов, колумбийских наркобаронов, русских олигархов и даже Ватикан.

В первые годы ХХ века Беренсон свел еще одно полезное знакомство – с арт-дилером Джозефом Дювином. Тот обеспечивал европейским искусством элиту американского общества. Он «поставлял» картины миллиардеру Джону Рокфеллеру, банкиру Джону Моргану, медиамагнату Дэмиену Херсту. При жизни Дювина, в честь которого сегодня названы залы сразу в нескольких музеях мира, часто критиковали. В том числе за излишне «панибратское» отношение к шедеврам. Он мог, например, обрезать овальное полотно под квадратную раму – потому что «квадратные лучше покупают». Или покрывал некоторые картины дополнительным слоем лака, утверждая, что «богатеям нравится видеть свое отражение в шедеврах».
Для этого человека Беренсон начал делать заключения о подлинности картин. К тому времени он опубликовал еще несколько книг по истории Ренессанса. И стал, возможно, самым признанным экспертом в мире – в делах, где нужно было отличить подлинник старого мастера от подделки.

«Его вердикт об авторстве мог либо резко повысить, либо значительно снизить стоимость. Влияние Беренсона было огромным», – писал историк Чарльз Хоуп. «Именно Беренсон первым провел “индексацию” эпохи Возрождения. Он мастерски распознавал индивидуальные почерки художников, классифицировал их по времени и географии. Иначе говоря, до Беренсона в эпохе Возрождения было полно информационных пустот. А после него нам стали известны мельчайшие штрихи», – вспоминал Кеннет Кларк, писатель и друг арт-эксперта. При этом, по словам Кларка, Беренсон не «забронзовел» в своем знании и постоянно учился: «Его дом был полон зарисовок, гравюр и фотографий. Уже после смерти Беренсона его наследники насчитали около 250 000 снимков в его архиве».

Одна из самых известных атрибуций еврейского арт-эксперта – картина «Мадонна с младенцем», или «Мадонна Бенуа», Леонардо да Винчи. Сейчас она находится в собрании Эрмитажа, а в 1912 году – когда Беренсон проводил экспертизу – принадлежала архитектору Леонтию Бенуа. По легенде, предки Бенуа за бесценок выкупили это полотно в Астрахани у группы бродячих итальянских музыкантов. Беренсон подтвердил, что картина была написана именно да Винчи, а не его подражателями. Хотя говорил, что шедевр ему «категорически не понравился».

«С холста на меня смотрела молодая женщина с лысым лбом и опухшими щеками, беззубой усмешкой... и морщинистой шеей! Жутковатый призрак старухи играет с ребёнком: его лицо напоминает пустую маску, а к ней приделаны раздувшиеся тельце и конечности. Жалкие ручонки, бестолково-суетные складки кожи, цвет словно сыворотка. И всё же мне пришлось признать, что это ужасное создание принадлежит да Винчи…» – писал он.

В 1900 году Бернард Беренсон вместе с женой провел медовый месяц на вилле во Флоренции. Место так понравилось ему, что вскоре он переселился туда насовсем: сначала снимал виллу у владельца, британского предпринимателя Джона Темпла Лидера, а в конце десятых годов ХХ века выкупил ее в собственность. Виллу перестроили в «ренессансном» стиле, вокруг нее разбили итальянский сад – с розами и апельсинами. Все знали, что Беренсон богат, но истинные источники богатства вскрылись позже – уже в 30-е годы. Оказалось, что по договору с арт-дилером Дювином эксперт тайно получал комиссию за положительную атрибуцию картин. Она могла достигать 25% с каждой сделки. Известно, что Дювин продал в США сотни полотен. Подпись Беренсона снимала с них все сомнения в подлинности.

В арт-мире разразился скандал. Но парадоксальным образом он почти не отразился на репутации Беренсона. Тот признавал, что получал тайные комиссионные за экспертизу – но при этом всегда заявлял, что атрибутировал картины беспристрастно. В пользу эксперта говорил и тот факт, что он публично разругался с Дювином еще до того, как стало известно о взятках. И поводом как раз стал конфликт по вопросу авторства одного из полотен. Дювин хотел продать картину Джордоне предпринимателю Сюмюэлю Крессу. Но Беренсон, осмотрев полотно, пришел к выводу, что это не Джордоне, а его последователь Тициан. Это привело в ярость Дювина, которому пришлось снизить цену. Джордоне, которого называли «венецианским да Винчи», «великим любовником, художником и музыкантом», ценился больше, чем Тициан. «Ценности» ему придавала также короткая и романтическая жизнь: Джордоне прожил всего 32 года и скончался в 1510-м от чумы в Венеции. По легенде, он специально заразился болезнью от своей возлюбленной, чтобы умереть вместе с ней.

Не испортило репутацию Беренсона и то, что его экспертиза не всегда была верной. Так, например, он приписывал ряд картин кисти да Винчи и Боттичелли, но более поздние исследования пришли к выводу, что это были работы их учеников. Бернард Беренсон умер в октябре 1959 года на своей флорентийской вилле. Ему было 94 года.

Книги еврейского арт-эксперта по эпохе Возрождения до сих пор остаются эталонными учебниками для искусствоведов. Они переведены на множество языков. «Автор прекрасно справился с главной задачей, которую ставил перед собой. А именно – пробудить любовь к мастерам Ренессанса и помочь понять их очарование самой широкой публике», – писал в предисловии к одной из книг Беренсона советский специалист по итальянскому искусству, академик Виктор Лазарев.