В годы моего детства для большинства моих старших родственников и знакомых еврейство было неким тайным клубом, входить в который было одновременно и почетно, и постыдно. Гордились — изнутри. «Чтобы еврею получить четыре, ему надо выучить предмет на шесть», — говорил мой дедушка и многозначительно поднимал палец. Это подразумевало, что все еврейские троечники на самом деле — тайные отличники. А еще то, что сам он (и все остальные родственники, к моей глубокой досаде), судя по их золотым медалям и красным дипломам, знал предмет как минимум на двадцатку.

В этом тайном клубе все были абсолютно уверены в том, что мы умнее, талантливее и музыкальнее. И в шахматы лучше играем. Но (не дай Б-же, ни в коем случае!) нельзя было выпускать эту уверенность во внешний мир. Надо было гордиться своими тайно. Не показывая остальным, что мы видим различия.

Вот сейчас подумала: я иронизирую над своим дедушкой и многочисленными тетушками, а сама, в общем-то, не так далеко ушла. В детском саду моего сына висит турнирная таблица победителей отборочного тура соревнований по шахматам, младшая четырехлетняя группа: Генис, Гетман, Шаерман и Маша Кац. Я ходила, ласково смотрела на эти фамилии и тайно и сладко вздыхала: мой мальчик тоже не по годам увлечен шахматами — гены! И мне неловко это говорить, но как же, как же я была потрясена, когда оказалось, что Гетман — он того... В общем, совершенно украинский ребенок.

Признавать себя евреем было не то, что стыдно, а как-то немножко неловко. И дело даже не в ограничительных квотах на многие вузовские специальности и не в потенциальном антисемитизме. А в глубоко укоренившейся привычке иметь две жизни — внешнюю и тайную, для своих.

А еще я пишу эти строчки и думаю о том, что их прочтут многие мои друзья. Не только еврейские друзья. И мне опять становится стыдно. Вот удивительно: любой представитель любой нации может в беседе спокойно сказать: «Мы, русские, душевные, а девушки у нас красивые». Или: «Мы, итальянцы, музыкальные». Или... Ну, вы понимаете. А вот представьте себе еврея, который в многонациональной компании скажет без шуток, без оправдательных «но» и «однако» что-то типа: «Мы, евреи, умные». Я лично не могу себе такого представить. Да, кстати, я когда-то читала исследования среднестатистического интеллекта людей разных национальностей: евреи, кажется, на втором месте. Впереди планеты всей — японцы. Заметили? Это и было мое «но» и «однако».

Признавать себя евреем было не то, что стыдно, а как-то немножко неловко. И дело даже не в ограничительных квотах на многие вузовские специальности и не в потенциальном антисемитизме. А в глубоко укоренившейся привычке иметь две жизни — внешнюю и тайную, для своих. В общем-то в России не так много было этой тайной жизни: пара еврейских анекдотов, чаще всего насмехающихся над своими же, застольные обсуждения, кто из великих аид, а у кого просто фамилия такая. Но даже этим, таким куцым и далеким от настоящего еврейства, очень дорожили.

И при этом боялись быть пойманными. До сих пор оскорбительным в России считается, помимо «жида» с его производными, банальное слово «еврей». Однажды в школе ко мне подошел старшеклассник, взял за подбородок, долго рассматривал, а потом с сомнением спросил: «Ты что ли еврейка?» Я подтвердила, что да, все именно так. Он хмыкнул, пожал плечами и отошел. Дело долго рассматривалось на семейном совете. Мама хотела идти в школу и серьезно разговаривать с директором. Дедушка почти плакал, бабушка бегала кругами и предупреждала, чтобы я никуда не ходила ни с какими старшеклассниками. Я искренне не понимала — почему я должна чувствовать себя оскорбленной: я же действительно еврейка! И это действительно написано на моем лице.

Желание не выделяться не было типично еврейским... В этом самом желании — быть как все — мы и были как все. Тогда так было просто безопасней и легче.

Вообще-то тема данной колонки, от которой я отошла довольно далеко, была сформулирована изначально так: «Национальные комплексы российских евреев: от смены еврейских фамилий до неприятия еврейских имен для своих». Мне кажется, что история тут и проще, и сложнее. Никто ни в ближнем, ни в дальнем моем кругу не менял фамилий. Иногда о подобных случаях доходили какие-то смутные слухи. О тех говорили с омерзением. О тех наполовинку еврейских детях, которые записывались русскими, отзывались с сочувствием и легкой жалостью. О половинках, которые, вопреки всему, записывались евреями, — с восхищением и гордостью. Имена... Это всего лишь вопрос привычки: когда вокруг две сотни Сереж и ни одной Рахели, то выбор имени для младенца несколько сужается. К тому же старое родительское: «Его же будут дразнить в школе!» В одну детсадовскую группу с моим сыном ходят Дельфина, Тамерлан, Айден, Платон и Ваня. Нынешнее разнообразие вариантов достигло таких широт, что дети не удивляются абсолютно ничему. И уж конечно никому не придет в голову дразнить кого-то из-за странного имени. Поэтому вокруг рождается все больше маленьких Мири, Наоми, Шош и, да-да, Рахелей. Я лично планирую Арона.

Желание не выделяться не было типично еврейским. В то время все так жили: моей однокласснице родители под короткий уродливый горшок стригли прекрасные золотые кудри. Уж слишком золотыми и слишком кудрями они были. Непорядок. Моя бабушка вычертила и построила на даче прелестный домик с изогнутой, как у китайской пагоды, крышей. Через неделю на собрании дачного кооператива было постановлено: крышу сломать и построить нормальную, как у людей. Уж слишком эта изящная фитюлька выделялась на фоне остальных квадратных домиков, портила весь вид.

В этом самом желании — быть как все — мы и были как все. Тогда так было просто безопасней и легче. И какое счастье, что сейчас в детском саду моего сына есть и Тамерлан, и Айден, и Дельфина, и Ваня. Господи, какое же счастье.