Мне кажется, что нет ничего трогательнее и красивее, чем зажигание ханукальных свечей. Для меня особенно важно, чтобы они стояли именно на подоконнике, мне нравится заглядывать в окна домов и искать те самые огоньки там. В нашем Замкадье увидеть горящую ханукию — это уже чудо из разряда самых необыкновенных, но со мной и не такое случалось. Я верю, что этот свет и греет, и привлекает всех евреев, даже тех, которые не вполне твердо знают, что едят в Хануку: мацу или, наоборот, пончики. Я представляю себе, что все эти горящие окна соединены одной крепкой сетью — иногда от одного огня до другого многие сотни и тысячи километров и нить совсем тонкая, а в других местах огней становится больше, связующие ленты полыхают огнем, передавая свой жар туда, где во всем городе горит одна-единственная, почти случайная, в память о бабушке с дедушкой установленная ханукия.

Я расстроилась, когда узнала, что в некоторых общинах не принято ставить зажженные свечи перед окном. Все потому, что между внешним и внутренним я всегда выбираю более эффектное, и чтобы обязательно с фейерверками и иллюминацией. Я тщеславна и демонстративна, но даже я очень смущаюсь, когда слышу, что церемония награждения «Человека года», больше известная как «Ханука в Кремле», проходит — да-да, именно в Кремле.

Если мы не будем праздновать нашу Хануку, то кто сделает это за нас? Если мы не будем этого делать шумно и весело, то откуда о ней узнают те евреи, которые уже почти что и нет?

Конечно же, мне чужда позиция моей бабушки, которая, при яром своем сионизме, никогда не произносила вслух слово «еврей». Она говорила шепотом и с оглядкой: «аид» — в абсолютной уверенности, что никто из непосвященных никогда ни о чем не догадается. Я горжусь своим народом и мне нравится быть еврейкой: то ли удачное время и место рождения, то ли бойкость характера, то ли особенная ласковость ко мне Б-га никогда не сталкивали меня с проявлениями агрессии по пятому пункту, с необходимостью защищаться и защищать свою национальность.

Более того: я искренне считаю, что желание не высовываться, не выпендриваться, не провоцировать, бесконечно сглаживать углы и жить с оглядкой на то, как бы чего не вышло, привело нас и к Холокосту, и к тотальной ассимиляции. Когда ты совсем маленький, тебе нужно быть довольно шумным для того, чтобы тебя заметили: среди малых народов выживают и сохраняют самобытность самые яркие, крикливые, неудобные и демонстративные. Такова жизнь — скромность тут не в почете: если мы не будем праздновать нашу Хануку, то кто сделает это за нас? Если мы не будем этого делать шумно и весело, то откуда о ней узнают те евреи, которые уже почти что и нет?

...Но Кремль?!

Вечером восьмого декабря мы обязательно поедем на зажигание огромной ханукии на Площадь Революции, там обещают большой и веселый праздник. Не как еврейке, а как москвичке, маме мальчика и гражданину этой страны, мне важно, чтобы там, в центре, праздновали и Хануку, и Рождество, и Масленицу, и Новый год, и Китайский новый год, а еще Курбан-байрам, День святого Патрика и Б-г знает что еще. Чем больше у людей праздников, тем лучше, чем разнообразнее они в многонациональном городе, тем легче его жители относятся к особенностям своих соседей. И тем более спокойно и мирно течет в этом городе жизнь.

Но Кремль, несмотря на всю мою демонстративность, гордость и любовь к разнообразию человеческих проявлений, меня пугает. Я чувствую себя там неловко, как гость, которому радушный хозяин предложил свой стул, стол и кровать. Гены всех моих предков, евреев из Венгрии, Польши и Украины, вопят от ужаса. Как бы чего не вышло. Давайте подумаем, откуда это идет и к чему может привести.

Во мне уже почти нет страха перед тем, чтобы жить хорошо. Вопрос в том, что я боюсь жить чересчур хорошо. Я иду в Кремль вместе со всей веселой, горластой, глазастой и нарядной толпой — и напряженно всматриваюсь в лица солдат на входе: мне кажется, что они думают про нас плохое. Будто мы что-то у них отнимаем. Будто не может быть ситуаций, от которых выигрывают все.

Однако мировой опыт утешает: в кабинете президента Америки одновременно стоят и наряженная елка, и горящая ханукия. В Европе уже немало лет подряд поздравляют коллег «с зимними праздниками», а не с каждым из многочисленных отдельно — и никто от этого не умер, не обиделся и за веру не пострадал. Думаю, что все эти страхи, особенно свойственные восточноевропейским евреям, идут от того, что нашим предкам много веков подряд приходилось бороться за каждый кусочек земли, на котором они жили. И каждый из этих кусочков никогда не становился их собственным, всегда надо было помнить о том, что у всех окружающих прав на него — гораздо больше прав, чем у евреев. Наши предки веками существовали в той реальности, что или мы — или они. Никакого взаимовыгодного сотрудничества даже не предполагалось: иногда нас терпели — и нам их тоже приходилось терпеть (деваться было некуда), но стоило где-либо еврею почувствовать себя хозяином положения, как мгновенно вспыхивали или война, или революция, или погром.

На протяжении очень многих лет евреи знали, что они могут или оставаться евреями — или учить детей в лучших университетах. Или оставаться евреями — или чувствовать себя защищенными законом. Или оставаться евреями — или оставаться в живых. Ситуации, когда возможно и то и другое, в мире всего каких-то лет пятьдесят. А в России — и того меньше.

Вот небольшой пример того, насколько невозможной была ситуация взаимоприятного сосуществования: в такие же зимние дни декабря 1742 года императрица Елизавета Петровна издала указ, в котором говорилось: «Из всей нашей Империи, из городов, сел и деревень, всех мужского и женского пола жидов, какого бы кто звания и достоинства ни был, со всем их имением немедленно выслать за границу и впредь их ни под каким видом в нашу Империю ни для чего не впускать, разве кто из них захочет быть в христианской вере греческого исповедания». И никакие просьбы Генеральной войсковой канцелярии Малороссии и Лифляндской губернской канцелярии о разрешении временного въезда в страну хотя бы для купцов-евреев, которые приносили немалый доход казне, никакие соображения об упущенной выгоде не были важны — это был принципиальный вопрос. На ходатайства была наложена резолюция императрицы: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли».

На протяжении очень многих лет евреи знали, что они могут или оставаться евреями — или учить детей в лучших (или хоть в каких-нибудь) университетах. Или оставаться евреями — или чувствовать себя защищенными законом. Или оставаться евреями — или оставаться в живых. Ситуации, когда возможно и то и другое, в мире всего каких-то лет пятьдесят. А в России — и того меньше. Это пока совершенно новая, совершенно удивительная для человечества ситуация. Понятно, что нам страшно, понятно, что не по себе, будто сейчас весь этот морок развеется: Кремль, Ханука, евреи... И начнется уже привычное, ожидаемое, кровавое.

Но я сделаю прическу и надену каблуки, потому что верю, что праздники — они не как яблоки, а как идеи. Знаете вот это: если у каждого из вас по одному яблоку и вы ими обменяетесь, то у вас снова окажется по одному яблоку. А если у каждого у вас по идее и вы обменяетесь ими, то окажется, что у каждого из вас по две идеи. Пусть в Кремле будет два, три, хоть сто праздников — чем больше, тем лучше. Он большой, красивый и торжественный. Да, и мы тут не в гостях, а дома. Наконец.

Автор о себе:   Мне тридцать лет, у меня есть сын и, надеюсь, когда-нибудь будет дочка с кудряшками. Я родилась и выросла в Москве, закончила журфак МГУ и с одиннадцати лет только и делала, что писала. Первых моих гонораров в районной газете хватало ровно на полтора «Сникерса», и поэтому я планировала ездить в горячие точки и спасать мир. Когда я училась на втором курсе, в России начали открываться первые глянцевые журналы, в один из них я случайно написала статью, получила баснословные 200 долларов (в августе 1998-го!) и сразу пропала. Последние четыре года я работала редактором Cosmo.     Мнение редакции и автора могут не совпадать