Все последние недели главной темой в Израиле остаются события той роковой пятницы, когда во время гей-парада ультраортодокс ранил ножом шестерых его участников, одна из пострадавших, 16-летняя Шира Банки, умерла. И в ту же ночь кто-то забросал коктейлями Молотова два дома в арабской деревне Дума. Полуторагодовалый ребенок погиб сразу, его отец умер через неделю. На стенах подожженного дома были оставлены надписи на иврите. Оба преступления тут же связались в общественном сознании воедино. И общество раскололось в попытке осмыслить произошедшее.

А осмыслить его оказалось гораздо сложнее, чем можно было себе представить. Самые ожесточенные споры развернулись после того, как власти Израиля решили извиниться перед палестинцами за случившееся. Хотя пока нет даже подозреваемых, и утверждать, что нападение совершили евреи, мягко скажем, преждевременно. Тут же возникла новая тема для ожесточенных споров. «Нам не за что извиняться!» – так прозвучала позиция, которая неприятно меня царапнула.

Я не сторонник идеи, что надо выходить на перекрестки и бить поклоны, как советовал Порфирий Петрович Раскольникову во всем известном романе. И все-таки тема покаяния мне всегда казалась однозначной. Мало у кого из читающих эту колонку, наверное, возникают сомнения в том, что немцы виноваты перед евреями. Мало кто будет отрицать, что американцы весьма неласково поступили сначала с индейцами, а потом с чернокожими рабами. Сегодня, когда всё больше стран признает геноцид армян турками, от Турции ждут каких-то публичных шагов в сторону покаяния.

Примеров множество – так уж устроено человечество, что живодерских страниц в его истории гораздо больше, чем мирных и взаимоприязненных. И мы, евреи, чуть ли не чаще других оказывались жертвами очередной кровавой драмы. Казалось бы, нам ли не понимать, как важно для тех, кого ранили, покаяние ранивших. Не мы ли – давайте будем искренни – отчасти сделали свои трагедии важным козырем в любом споре (от кухонного до внешнеполитического). Не мы ли, с другой стороны, не раз повторяли, что народ мы очень маленький и очень на виду. А оттого больно ранит каждого из нас любая пакость, совершенная соплеменником, будь то циничные до неприличия высказывания Иосифа Кобзона по поводу умирающих в России детей или откровенно экстремистские призывы некоторых ультраортодоксальных раввинов.

Когда утром 31 июля я услышала о случившемся в деревне Дума, я испытала два очень острых чувства. Во-первых, ужас от того, что случилось, – безотносительно к национально-политически-идеологическому, а просто от того, что совсем маленький мальчик заживо сгорел в своем доме, а его семья с жуткими ожогами пыталась вырвать его из огня. А во-вторых, острое чувство вины. Потому что «неужели же это мы на такое способны», и «после всего, что с нами произошло, мы не можем, не имеем права, не должны никогда и ни за что быть на стороне Зла».

Это чувство вины у меня находится в том же месте, что и скорбь о Холокосте, очередной теракт или снова летящие на Израиль ракеты. Туда же корнями уходит и гордость за страну, которая выросла на песчаных холмах и малярийных болотах, за то, как «наши люди» украсили своим трудом и талантом науку и многие культуры, за то, с какой нежностью загорелые израильские папаши на пляже целуют пятки своих малышей. Для меня все эти очень сильные и очень разные переживания лежат в одной плоскости. И источник их – чувство общности, принадлежности, корней.

Мне сложно себя представить без этого ощущения. И я впервые всерьез задалась вопросом о целесообразности национального покаяния, общего чувства вины. Того самого, которое заставило меня похолодеть от ужаса 31 июля. И которое оспаривают те, кто говорят: «Даже если это сделали евреи, я-то лично в чем виноват?» А многие развивают мысль. Говорят, что виниться в таком случае как-то «по-галутному», и мы не «тварь дрожащая, а право имеем». Я все-таки надеюсь, что они претендуют не на право убить, а на право быть такими же, как все другие народы. Так проще принять, что и среди них попадаются убийцы, маньяки, экстремисты и просто негодяи.

Мы вовсе не обязаны быть «святее Папы Римского» только потому, что сошедшее с рук немцу, французу или греку для нас обернется кровавыми погромами. И потому, что мы всё время на пороховой бочке, и желательно сидеть на ней тихо, не привлекая внимания тех, у кого в руках фитиль. Те же, кому за случившееся не стыдно, они, кажется, увереннее меня, смелее. И мне нечего противопоставить их аргументам. Ведь действительно чувство вины американцев перед чернокожими привело к элементам черного расизма, который все чаще проявляется в США. Чувство вины европейцев перед бывшими колониями привело к тому, что во французских и немецких городах больше прихожан в мечетях, чем в христианских храмах. А чувство вины израильтян (на котором особенно напирают представители левого крыла) привело к разрушению еврейских поселений и всё разрастающимся аппетитам наших беспокойных соседей.

Что я могу сказать в ответ? Мне не нравится всё перечисленное выше. Но мне и не нравится не прожитая вина: то, как Турция не желает признавать ужас, который она сотворила с армянами, то, как в России снова набирает популярность сталинизм. Мне кажется, что в этом историческом квесте нельзя пройти на новый уровень, не прожив ошибок предыдущего. И при этом я понимаю, как соблазнительна эта игра в «жертву и агрессора», в которую играют мужья и жены, народы и страны, религии и цивилизации. Понимаю, как агрессивна позиция жертвы. И как потомки агрессора изнывают под грузом вины предков, который, в общем, уже давно пора бы оставить позади.