В числе самых первых посланников к нью-йоркским студентам, отправленных Менахемом-Менделом Шнеерсоном еще в далеком 1948 году, были два молодых раввина-хабадника. Они стали друзьями и в значительной мере соратниками и на протяжении последующих 50 лет зажгли любовь к еврейству в десятках тысяч сердец. В первую очередь – среди молодежи, студентов и активистов контркультуры. Имя одного их них благодаря его музыке и песням известно нынче почти каждому еврею в мире – это рав Шломо Карлебах. Второй же известен в основном в США – это рав Залман Шехтер.

Оба они, впрочем, со временем движение «Хабад» покинули, но как утверждает устная традиция, обоих Ребе на прощание одобрил и благословил. Поводом для «разводов» стали мелкие идеологические расхождения: Шломо Карлебах усаживал рядом юношей и девушек, чего еврейская ортодоксальная традиция не допускает, а Залман Шехтер закрывал глаза на приём его учениками-хиппи психоделических препаратов, с чем раввинский мир на официальном уровне тоже смириться не мог.

Если история жизни, аудиозаписи песен и видео с концертов Карлебаха разобраны и засмотрены до дыр, то биография Шехтера известна несколько меньше, хотя во многом именно он заложил путь, по которому развивается сейчас американское еврейство.

Родившись в семье бельзских хасидов, юный Залман Шехтер в последний миг избежал лап нацистов и оказался в лагере для перемещенных лиц в оккупированной Франции. Здесь он и познакомился с Менахемом-Менделом Шнеерсоном – будущим седьмым Любавическим Ребе. Хасидские идеи и хасидский дух остались на всю жизнь для Залмана Шехтера невероятно дороги, но он переводил их на язык, понятный современному человеку. Термин «нео-хасидизм» очень точно описывает его учение. И безусловно, для тысяч евреев сам Залман Шехтер стал играть роль Ребе, хоть на общепринятый образ хасидского ребе его внешний вид мало походил.

Основой философии Залмана Шехтера стал отказ от триумфализма как от представления, что существует какое-то одно «правильное» религиозное течение, один-единственный «правильный» способ служить Б-гу, будь то в пределах иудаизма или шире, а все остальные – неправильные. Он противопоставлял этому организменное мышление, воспринимая все народы и разные способы служения как единый взаимосвязанный организм человечества. В такой картине мира самое строгое, даже фанатичное следование узкой обособленной группы своим законам и обычаям никак не противоречит любви и уважению к тем, кто следует иному пути.

Как следствие, для Залмана Шехтера был очень важен глубинный экуменизм и общение с мистиками других религий – именно с мистиками, а не с официальными религиозными деятелями в соответствующих одеждах. Шехтер дружил с монахом-траппистом Томасом Мертоном – одним из важнейших католических мистиков нынешнего поколения, а также с Далай-ламой, которому давал уроки каббалы, и с суфийскими шейхами. Тибетский учитель Тартанг Тулку танцевал у Шехтера в синагоге со свитком Торы – и был глубоко потрясен этой церемонией. А суфии даже приняли этого раввина в свой орден. Залман Шехтер любил говорить, что тем самым продолжает традиции еврейских суфиев, община которых существовала в Египте в средние века – это были верные иудейскому закону евреи, но перенявшие некоторые мистические практики мусульман-суфиев. Есть даже знаменитое фото, на котором реб Залман читает Тору в синагоге, набросив талит поверх традиционного суфийского костюма.

Понятно, что при таких открытых взглядах Шехтер не мог, да и не желал относить себя к какому-то конкретному течению в иудаизме. Как пишет в своих воспоминаниях один из его учеников, Шехтер не был готов выбирать между законодательной строгостью ортодоксального иудаизма, духовным напряжением хасидизма и открытостью к миру реформистов иудаизма – он хотел одновременно и первого, и второго, и третьего, причем всего по максимуму. Не зря столь важным символом был для него многоцветный, радужный талит. Шехтер рассказывал, с какой тщательностью подбирал сочетание и расположение цветов в этом талите, как искал фабрику, которая сможет при производстве учесть и все требования галахи, и все его каббалистические соображения по поводу цветов, и не отказалась бы от столь экстравагантного заказа. В синагогах Иерусалима и по сей день можно встретить людей, молящихся в талитах реб Залмана.

Еще одна идея Залмана Шехтера, до сих пор находящая всё новых сторонников, – это экокашрут. Еврейский закон придает огромное значение тому, что мы едим, поскольку на нас чрезвычайно влияет всё, что поступает в организм. Законы кашрута тут выступают некоторым фильтром. Вводя термин «экокашрут», Шехтер предлагал, ни на йоту не отказываясь от классического кашрута, продолжить его логику и задуматься, а кошерны ли, например, плоды, выращенные при помощи вредоносных пестицидов? Или мясо гуся, зажатого всю жизнь в тесной клетке? Или еда, приготовленная работниками, не получающими и минимальной оплаты труда?

Последний отрезок своей жизни реб Залман в значительной степени посвятил тому, чтобы научиться наполнять духовным смыслом старость – свою и чужую. Он часто говорил о «ноябрьских днях», когда старик еще может очень много сделать для окружающих, и об идущих за ними «декабрьских днях», когда ты уже не сможешь служить ближнему, но сможешь еще радоваться жизни и близким. Удивительно, как глубокую старость, дряхлость и онкологию реб Залман превращал в источник духовных переживаний и духовного роста. «Если ты живешь много лет, но восприятие мира тобой не усиливается, то это не долгая жизнь, а медленное умирание», – говорил он. У него самого точно было не так.

Безусловно, не может такого быть, чтобы за семьдесят лет творчества все сказанное и написанное Залманом Шехтером было стопроцентно верным и точным. Признаюсь, что часть его суждений об арабо-израильском конфликте показались мне немного упрощенными, и я также не вполне могу разделить его отношение к ЛГБТ-движению. Но в целом его книги и статьи производят сильнейшее впечатление, переворачивая мышление читателя. И остается только сожалеть, что до сих пор его влияние ограничено англоязычным миром и практически ничего не переведено ни на русский язык, ни на иврит. Залман Шехтер внёс в иудаизм пусть и в чем-то наивный, но невероятно оптимистичный и светлый дух 60-х и 70-х годов, которого так не хватает в наши намного более мрачные дни.