Большой советский капустник
21.03.2019
21.03.2019
21.03.2019
Помню, как мы оказались в каком-то деревянном доме, и в полутемной комнате на стоящей в углу железной кровати сидела дряхлая, трясущаяся старушка, которая показалась мне тогда совсем неинтересной. Старушка изредка посматривала на меня, что-то прошамкала беззубым ртом на идиш, погладила по лицу и голове. А потом мне, к моей радости, сказали, что бабушка плохо себя чувствует и нам надо идти.
Весь визит длился от силы четверть часа. Ни её лица, ни обстановки в комнате – ничего с той встречи не осталось в памяти, кроме висящей на стене странной полутемной картины, на которой за столом сидели два мужика и какая-то женщина в золотистых одеждах. Что они за этим столом делали, было совершенно непонятно. Есть там, кроме яблока и винограда, было нечего.
Спустя годы я увидел ту же репродукцию у старого дяди Наума, потерявшего в войну всю семью. Затем снова – уже дома, в Баку, в маленькой будке сапожника Якова Мордехаева, к которому меня послали родители отнести в починку обувь. Почти у всех сапожников в городе висел в будках портрет какого-то усатого мужика в военной форме и с трубкой в руке, а у Якова – репродукция этой странной картины с женщиной и двумя мужчинами.
О том, что оригинал написан великим Рембрандтом, а сама картина называется «Артексеркс, Аман и Эсфирь», я узнал лишь годам к двенадцати, если не позже. И тут же для себя решил, что покойная прабабушка Эсфирь повесила репродукцию картины у себя дома потому, что на ней нарисована ее тезка.
К моему стыду, должен сознаться: о том, что это полотно связано с событиями еврейского праздника Пурим, я узнал совсем поздно – когда случайно попал в еврейскую молодёжную компанию и вдруг оказался вовлечён в постановку странного капустника, который почему-то назывался Пуримшпилем.
На дворе стояли 1980-е годы, некоторые ребята из той компании уже не первый год «сидели в отказе», и сценарий к спектаклю они написали соответствующий – впаять за него могли как за антигосударственный. Парень, игравший царя Ахашвероша, блестяще подражал манере и голосу незабвенного Леонида Ильича Брежнева, с причмокиванием произнося: «Дорохие товарищи евреи! С чувством глубокого удовлетворения и законной гордости хочу сообщить вам, что мы не пойдем на поводу у мирового сионизма!»
Сколько их было, таких пуримшпилей, по всему Советскому Союзу – в Баку, Москве, Питере, Киеве, Одессе, Кишиневе! И повсюду в маленькие советские квартиры набивалась до отказа еврейская молодежь, и для многих из нас именно с этого начиналось возвращение к своему еврейству.
Поэтому почти у всех евреев моего поколения с Пуримом связаны почти одни и те же воспоминания: «капустник» с обязательной пародией на власть, идущая по кругу бутылка дешевого полусухого вина, гитара и пение под нее далеко за полночь.
На самом деле у каждого поколения евреев был свой Пурим, ибо почти в каждом поколении над нашим народом нависала смертельная опасность полного уничтожения, от которой всегда приходило нежданное избавление. Вроде бы вполне естественное и чудесное одновременно. Так было и в Пурим 1945 года, к которому советской и американской армиями были освобождены большинство фашистских лагерей смерти. Так было и в 1953 году, когда смерть Сталина остановила план массовой депортации советских евреев на верную смерть. Так было и на Пурим 1990 года, когда на волне слухов о готовящихся организацией «Память» погромах советская власть вдруг дала евреям право на выезд, и это, как я сейчас понимаю, в немалой степени помогло нам остаться евреями. И я почти уверен, что так будет еще не раз в нашей истории, которая по причудливой спирали привязана к одним и тем же датам и праздникам.
Так что Пурим я праздновал и буду праздновать с особой радостью. И прости меня прабабушка Фира, что я тебя совсем не запомнил и не понял тогда, как много значила для тебя висящая на стене потрепанная репродукция с двумя мужиками и золотистой женщиной. Думаю, если бы ты узнала, что твой правнук будет праздновать Пурим, ты была бы мной довольна.