Хороши выходили вареники с вишней у Милы. Лаврентьевна уплетала их с корицей по 15 штук кряду – здоровых, с ладонь. И облизывала пальцы без стеснения.

После Миле с наслаждением покровительствовала, а та любила в ответ, как родную сестру. В обмене любезностями, заверениями и подношениями они дружили много лет.

У Милы раньше было три коровы, теперь осталась только Руна. Её молоком питались несколько семей. Людмила Лаврентьевна по утрам совершала пробежку, гимнастику на берегу залива и заплыв, а по пути домой заходила к молочнице. Бонусом к покупке всегда были то вареники, то сырники, то пирожки. Когда успевала – непонятно. Дом опрятный, корова ухоженная, огород – кормилец.

В то лето, правда, Мила хиреть стала – шёл третий год, как умер её муж. Сын учился где-то в Москве. Лаврентьевна не могла понять, зачем в Калязине называть ребёнка Эдиком, но мальчишкой он был симпатичным. Расчувствовавшись, она даже когда-то пообещала подруге присмотреть за ним, если что. А уж когда Мила слегла, на кресте расписалась, что будет при смерти – отдаст Эдику свой огромный дом.

Дом у Лаврентьевны был завидный – принадлежал предкам из калязинского купечества, переобувшегося в революцию. В этом доме Лаврентьевна выросла, ребёнком с откосов на берегу Волги наблюдала, как уходит под воду Макарьев монастырь. Юная с Колей тут же целовалась. Сейчас-то Николая Васильевича, бывшего военного атташе, уже давно нет – инфаркт. Детьми они тоже так и не обзавелись.

Кстати, тогда, после смерти мужа, погоревала Лаврентьевна – и заказала на всякий случай гроб и себе. Себе выбрала покраше и подороже – из вишни. Эдик, когда его первый раз на чердаке увидел, чуть дуба не дал. Похоронив мать, он вернулся из Москвы в Калязин, открыл с другом детства автомастерскую. К Лаврентьевне заходил каждый месяц – понимал, что старая манипуляторша никогда не выполнит обещанного и дом ему не отдаст, но всё-таки заходил.

В какой-то момент в старухе проснулся антисемитизм. Или это он его только теперь разглядел. «Жиды» порхали в ее сухих устах с агрессивной регулярностью. Вспомнилось, что и мать о еврействе своем при ней старалась не упоминать. В один из дней они сидели на кухне, попивая чай с кренделями, когда Лаврентьевна вскинула на него взгляд:

– Ну и что же сделали для мира эти твои евреи?
Эдик купился, начал перечислять фамилии учёных, писателей, музыкантов. Она срезала его быстро: «А что толку, что ты – Шейнзон?!» Ох как же он грохнул дверью!

На свой утренний фитнес Лаврентьевна по-прежнему тратила два часа ежедневно. На завтра в это время он подогнал к ней во двор грузовик. Снова оторопел от вида гроба на чердаке, но собрался. Они с водителем стащили его на тросах, установили на платформу машины – и Эдик поднял борта. Ночью спустил гроб на Волгу. Он даже приблизительно бы не ответил, зачем, но водитель не спрашивал.

Был конец августа. Лаврентьевна пропажи не хватилась. Немного приболела, но скоро поправилась. В начале октября он узнал, что ниже их мест по течению реки где-то с месяц назад помер рыбак. Мужики ещё теплого нашли его утром, когда туман рассеялся на берегу. Гроб туда же волной прибило – в нем рыбака и похоронили. Ничего, что так шикарно.