Я занимаюсь журналистикой много лет. Мне доводилось брать интервью у глав государств и правительств, разговаривать с мультимиллиардерами и лауреатами Нобелевской премии. Но одно интервью я буду помнить всю жизнь. Хотя его, строго говоря, не было.

В детстве я не хотел стать журналистом. Я хотел стать чемпионом мира по шахматам. Ну, как минимум «простым» гроссмейстером. У меня было две шахматные доски. Первая – деревянная, с дырками, которые я просверлил, испытывая новую дрель. Лакированный комплект фигур хранился внутри доски. На ней я решал шахматные задачи из журнала «Пионер» и купленного в букинистическом магазине учебника, а также разбирал партии великих шахматистов.

Вторая доска была картонная, с фотографиями всех двенадцати к тому времени чемпионов мира. Этой картонной я почти не пользовался – она была нужна скорее для вдохновения! Её можно было разглядывать, мечтая, как я обыграю Анатолия Карпова и стану тринадцатым чемпионом мира.

Шесть фото слева, шесть справа. Десять из двенадцати выглядели задумчиво. Сразу было понятно – просчитывают в голове комбинации. Карпов же улыбался. Но сильнее всего из общего ряда выбивался тот, чья фотография была левее фотографии Карпова. На меня прямо глаза в глаза смотрел Роберт Джеймс Фишер. То ли как гипнотизер, то ли как солдат с плаката «Ты записался добровольцем?».

Карпова, кстати, мне обыграть не удалось. Я с ним даже ни разу не встретился. Зато я играл с двумя другими чемпионами мира – с Гарри Каспаровым (внесён Минюстом РФ в список иноагентов, а Росфинмониторингом в перечень террористов и экстремистов) и Нонной Гаприндашвили. Пусть оба раза на сеансах одновременной игры на большом числе досок. Пусть оба раза я проиграл. Но важна ведь не победа, а участие – как вещал тогда телевизор.

Когда Фишер обыграл Спасского и стал чемпионом мира, мне было 7 лет. Когда Фишер без игры фактически сдал шахматную корону Карпову, мне было 10 лет. И мне, ребёнку, было совершенно непонятно, почему же он тогда отказался играть. До меня доходили туманные слухи, будто Фишер окончательно сошел с ума. Причём настолько, что завёл у себя дома специальные шахматы с ферзём в человеческий рост. И в это его сумасшествие я, десятилетний мальчишка, мог поверить – ведь кто иначе в здравом уме откажется от самого высокого звания в мире?

Прошло много-много лет. Я практически забросил шахматы. И в 2006-м получил задание: написать статью о Фишере. И тут мне пришла в голову шальная идея: а почему бы не взять у него интервью? Эта идея на первый взгляд была столь же безумна, как и сам Фишер, который все последние годы скрывался от журналистов, избегал любого общения и жил фактически на подпольном положении. Однако знакомые спортивные журналисты с большим трудом, но всё же смогли достать мне номер телефона Фишера, получившего как раз тогда убежище в Рейкьявике – том самом городе, в котором он обыграл Бориса Спасского.

На удивление я дозвонился с первого раза. Трубку взял сам Фишер. Я только успел представиться и попросить об интервью, как он меня оборвал. Попросту не дал мне закончить фразу – сразу после того как я произнес слово «журналист». А дальше начался его монолог минут десять длиной. Жаркий и страстный монолог, как и всё, что делал Фишер.

Он говорил, не переводя дух. И начал с того, что объяснил мне, какое же я дерьмо. Да, конечно, он лично со мной не знаком, но уже выбор профессии – а занимаюсь я, напомню, журналистикой – говорит обо мне всё. Поскольку журналистика – это очень-очень плохо. Более того – это самое недостойное и презренное занятие на свете. И все журналисты – плохие люди. Все, без исключения. И в России, и в Америке, и во всем мире вообще. Не может быть ничего хуже, чем стать журналистом. Ибо журналистика – «самое большое в мире зло наряду с правительством США и евреями». И лучшее, что я могу сделать – это бросить заниматься журналистикой прямо сейчас. Произнеся эту пламенную речь, Фишер бросил трубку.

Признаюсь, я так опешил от его напора, что не сообразил в начале разговора включить диктофон: в те стародавние времена диктофоны существовали отдельно от телефонов. Так что записи у меня не осталось и интервью не вышло, хотя оно могло, вероятно, стать самым звёздным в моей карьере.

Через два года Фишер умрёт. А ту статью о Фишере я все-таки написал. И работая над ней, выяснил, что мне в некотором смысле даже повезло. Однажды Фишер среди ночи пришёл к своему знакомому с вопросом: «Разве убить журналиста – это преступление?» А в другой раз в Аргентине взял – и пнул фотографа-папарацци. Правда, потом вслух раскаивался: «Всё же нельзя пинать людей. Вдруг он сам – неплохой человек. У него просто плохая работа». Возможно, и после моего не-интервью самый странный чемпион мира по шахматам тоже пришёл к мысли, что я неплохой человек. Мне бы хотелось на это надеяться.