Свободный дух в скованном теле

Недавно скончался один мой пациент, которого я регулярно навещал добрых шесть лет. Заходил, спрашивал, как дела и что нового. В ответ пациент, рав Моше Хофман, интересовался моими делами, рассказывал мне о своих недавних поездках и встречах, а потом, бывало, жаловался на какое-нибудь недомогание. Вроде ничего особенного, правда?

Может быть, вас больше заинтересует тот факт, что все эти годы разговор был единственной доступной раву Моше формой жизненной активности. Он был полностью, стопроцентно парализован — от шеи до пят. Не мог пошевелить ни единой мышцей, да и мышц этих давно уже не осталось. Больше десяти лет он прожил так, «говорящей головой», причем в течение шести последних был подключен к аппарату искусственного дыхания через отверстие в шее. Питался тоже через трубочку — уже в стенке живота.

Ну, хорошо, скажете вы, про достижения современной медицины мы уже слышали. Как и про этот страшный диагноз — боковой амиотрофический склероз, — который без предупреждения и без известной науке причины сражает молодых, крепких людей в расцвете сил, оставляя их беспомощными обрубками при совершенной ясности сознания. Какая-то часть пациентов отказывается от поддерживающих аппаратов и покидает сей мир, кто-то долгие годы смиренно проживает в этом состоянии, и лишь единицы находят силы и возможность жить, насколько это возможно, полноценной жизнью. Обычно это люди интеллектуальных занятий — ученые, писатели, раввины... Вот и рав Моше установил для себя расписание — шесть уроков в день по разным разделам Торы, иногда в компании друзей, иногда с взрослыми сыновьями. В специальном кресле, к спинке которого был прикреплен аппарат искусственного дыхания, его трижды в день выкатывали в синагогу (по шаббатам миньян собирался у него дома).

Кресло это можно было закатить и в специальную машину, и несколько раз в неделю рав Моше отправлялся в путешествие: регулярно посещал Стену Плача, гору Мирон, ездил к своему ребе в Бней-Брак, а временами и на прогулку, например, в зоопарк. И каждый раз в программе его поездок был один неожиданный пункт — обязательное посещение одной из тюрем страны.

Рассказывают, что заключенные очень ждали этих встреч. Собирались в зале, встречали рава Моше песней, стоя ждали, пока завезут кресло, подключат к электричеству медицинскую технику и рав начнет свой рассказ. Тюрем в Израиле несколько, поэтому, даже если ему удавалось выезжать из дома два-три раза в неделю, между посещениями каждой из них проходило достаточно времени, чтобы по раву успели соскучиться.

Честно говоря, я не знаю, о чем именно он говорил с заключенными. Однако сравнение судеб лектора и слушателей напрашивается само собой. Слушатели его находились в условиях искусственного ограничения свободы — им разрешалось покидать камеру лишь для прогулки по тюремному двору, работы в мастерской или, в лучшем случае, для занятий на подготовительных курсах накануне выхода на волю. Перед ними же сидел человек, который был лишен свободы даже пошевелить пальцем. К тому же, присутствовавшие на его лекциях вроде бы сами были причиной своих бед (даже если, как положено всякому заключенному, они убеждены в несправедливости наказания), чего нельзя было сказать о лекторе.

Интерес к тюрьмам появился у рава Хофмана задолго до того, как ему поставили страшный диагноз. Более двадцати лет назад он основал организацию «Из глубин» (очевидная аллюзия на псалом, известный благодаря многочисленным музыкальным шедеврам на слова De profundis): за годы, предшествовавшие болезни, изъездил все тюрьмы Израиля, организовывая среди заключенных группы по изучению Торы, концерты и праздники. Когда-то он пел и сам себе аккомпанировал на электрическом пианино — увы, этого я уже не застал. Со временем все тюремное начальство привыкло к нему, преодолев естественную настороженность к невесть откуда взявшемуся дядьке в хасидском костюме. А за время болезни тюремщики прониклись к нему уже искренним (и понятным) почтением. Многие из них, хоть и были людьми совершенно нерелигиозными, видели в нем своего раввина и обращались к нему с личными бедами и вопросами.

Отправляясь выразить соболезнования родным в дни шивы, я ожидал увидеть картину, хорошо мне знакомую и ставшую уже привычной благодаря хасидским домам Иерусалима, — гомогенную толпу черных шляп и костюмов, ведущую неторопливую беседу о покойном на идиш и по случаю моего появления на несколько минут переходящую на иврит. Однако оказался я в совсем неожиданной компании: рядом со мной сидело сразу несколько начальников тюрем. Характерная внешность и без формы выдавала в них высоких полицейских чинов: бритые головы, крепкие спортивные фигуры, уверенные движения.

Все вместе мы стали листать семейный альбом рава Моше: вот он зажигает ханукальные свечи, вот празднует Пурим, вот дает уроки заключенным. Рассматривая фотографии, тюремные начальники оживились: «Смотри, — говорили они друг другу, — а вот этот-то, Йоси, убийца, до сих пор у тебя сидит! А этот, Моше, уже по новому разу… А вот, смотри, Шломи, серьезный человек, глава такой-то преступной группировки. Нет, не сидит, убили его три года назад…»

Слушая эти разговоры, трудно было не задуматься о том, изменил ли рав Моше по-настоящему хоть кого-то из своих слушателей? Убийцы и воры, гангстеры, насильники и наркоторговцы надели кипы и цицит, прочли несколько книг по иудаизму и перестали курить в шаббат. И на это он положил свою жизнь?

И почему-то мне показалось, что этот вопрос лежит в той же плоскости, что и рассуждения на тему, стоит ли продолжать жить, когда не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой? На этот — для кого-то, увы, прикладной, а не философский — вопрос люди отвечают по-разному. Но ведь и Тору с уголовниками не все учат, так ведь?