«Я не слышал, чтобы кто-то из моих прямых предков отклонялся от еврейской линии», — признался в интервью Jewish.ru композитор Александр Журбин.

Его музыка звучит сегодня повсюду — как серьезная, так и легкая. Такие издания, как «Нью-Йорк Таймс», сравнивают его с Леонардом Бернстайном. Он умудряется жить и в России, и в Америке. Писать музыку, книги, путешествовать, придумывать все новые и новые проекты и вести передачи на телевидении… Вы, конечно же, узнали, это — Александр Журбин.

— Александр Борисович, давайте начнем издалека — с ваших предков. Кем были? Чем занимались?

— Насколько я знаю, у меня в роду все были евреями. Во всяком случае, я не слышал, чтобы кто-то из моих прямых предков отклонялся от еврейской линии. Это уже новые поколения семьи женились и выходили замуж за русских, украинцев, узбеков, англичан. Но, насколько я могу судить, моя кровь чиста от всяких примесей, уж не знаю, хорошо это, или плохо. Говорят, что смешение дает иногда интересный результат. Но уж как вышло, так и вышло — тут изменить ничего невозможно.

Предки мои были самых разных профессий: юристы, бухгалтеры, инженеры, лесники. Однако никто из них не претендовал на место в высшем обществе. Места их проживания — Одесса, Николаев, Сумы, Щорс, Харьков, Чернигов. Семья была огромная — у дедов было по 5-6 детей. Если посмотреть на карту, все эти места расположены в Черте оседлости, что неудивительно. Моя мама родилась в селе Новоукраинка Кировоградской области. Я никогда там не был и даже не знаю, существует ли это село сейчас. Но, посмотрев всемогущий Google, я узнал, что это место не только существует, но с 1938 года там живет двадцать тысяч человек, со своими больницами, школами и прочими признаками человеческого жилья. Может, когда-нибудь судьба занесет меня туда. В своих неопубликованных воспоминаниях мамочка пишет, что это было прелестное пасторальное житье: «А за нашим домом было просто поле, расцвеченное разными цветами — маками, васильками и пахучими травами. Это была картина прекрасной природы с дурманящими, чудесными запахами. Здесь дети собирали букеты цветов и дарили их невестам, за что получали гостинцы в виде леденцов, других карамелек, орешков и пряников». Папа никаких мемуаров не оставил. Он родился в городе Николаеве, какую-то часть жизни провел в Одессе, где познакомился с мамой, и там же они поженились. И папа, и мама были инженерами (папа в области физики, а мама — в области химии). Никаких особых регалий и достижений у них не было. Максимум чего достиг папа — пост замдиректора какого-то мелкого завода, а мама и вообще по большей части была домохозяйкой. Но зато мама была очень музыкальна и передала эту музыкальность моему брату и мне. Брат — очень крупный музыкант, альтист, профессор Мичиганского университета. И все дети у нас музыканты.

— А правда ли, что «диссидентская» рок-опера «Орфей и Эвридика» была написана благодаря бутылке коньяка? Тогда вы познакомились с Марком Розовским?

— Да, примерно так все и было, только Розовский появился гораздо позже. За бутылкой коньяка встретились либреттист Юрий Димитрин, композитор Александр Журбин и руководитель ансамбля «Поющие гитары» Анатолий Васильев. Коньяк купил Васильев, он был богатый, мы с Димитриным были нищие. А потом, когда опера была написана, мы позвали Марка Розовского, и он согласился быть режиссером спектакля. Ну а там уже был успех, даже триумф. И, как это ни невероятно, они играют это до сих пор — уже 34 года. И до сих пор с успехом!

— Вскоре вы переехали в Москву, и там состоялось ваше знакомство с Ириной Гинзбург — вашей супругой…

— С моей будущей женой я познакомился в доме ее отца Льва Гинзбурга, знаменитого поэта, переводчика немецкой поэзии. Пришел я к нему по некому литературному делу, но оказалось, что не за этим. Известное выражение: случай — орудие судьбы. Это был как раз тот случай. Мы вскоре поженились и, тьфу-тьфу, вместе уже 32-й год.

— Что из себя представляла композиторская тусовка в застойные времена?

— В советские времена композитору жилось лучше. Скажем так, среднему композитору государство серьезно помогало. Давали деньги, покупали произведения, были дома творчества, поликлиники, больницы, ссуды и т.д. При этом подчеркну — речь идет именно о неком среднем композиторе, человеке с профессиональной выучкой, с консерваторским дипломом, но без особого таланта. Такой композитор Н. писал ежегодно по симфонии или по сонате, его иногда играли, включали в программы фестивалей, иногда похваливали, иногда поругивали, но, в общем, жил он припеваючи. Правда, после его смерти, его имя и его музыка сразу исчезали отовсюду. Я знаю сотни таких примеров. Сейчас, как мне кажется, ничего подобного нет. И каждый должен крепко задуматься, прежде чем идти в композиторы — прожить на композиторские гонорары невозможно. В Америке тоже есть тысячи композиторов, но они все (ну почти все — 98 процентов) делают что-то еще, работают докторами, юристами, преподают. А сочиняют музыку в свободное время. Думаю, это нормально, и мы тоже к этому придем.

— Композитор Никита Богословский был непревзойденным мастером розыгрыша. А вы любите розыгрыши?

— Когда меня разыгрывают — не люблю. Вообще не люблю, когда делают что-то опасное или обидное. Ведь порой розыгрыши могут очень сильно ранить психику. Сам я если разыгрываю, то только мою жену — она у меня очень легковерная и всегда поддается. Это заметили мои друзья Арканов и Вишневский, профессиональные, так саказать, юмористы, и они часто Иру разыгрывают. Но конечно совершенно беззлобно и неопасно. Например, они однажды при ней завели разговор о том, что в одном месте платят за разгаданные кроссворды. Причем они говорили как бы между собой. Ира, услышав, конечно заинтересовалась, и они долго рассказывали ей детали. Когда Ира резонно спросила, а как же, ведь ответы печатаются в следующем номере журнала, они сказали: да, поэтому надо сразу приносить разгаданный кроссворд, через несколько часов после выхода журнала. В общем, хохотали все. И Ира тоже.

— В детстве мучились в музыкальной школе? На виолончели поигрываете иногда?

— Нет, я не помню, чтобы я мучился. Пожалуй, наоборот, родители мои мучались, что меня было не оттащить от инструмента — сначала от виолончели, а потом от пианино. Как ни странно, я сразу полюбил музыку, хотя никаких предпосылок для этого не было, музыкантов в ближайшей родне не наблюдалось.

— Когда вы решили, что музыка — ваше призвание?

— Я думаю, это получилось само собой. Прежде всего, я любил слушать музыку. Родители привозили пластинки, и я их слушал часами. Особенно любил оперы и до сих пор многие помню наизусть. Кто-то вырос на Утесове и Шульженко, кто-то — на джазе, а кто-то — на «Битлз», так вот, я вырос на Верди и Россини, хотя все вышеназванное тоже не прошло мимо. Удивительно, что и в ранние годы, и вплоть до сегодняшнего времени мои музыкальные пристрастия почти не изменились. Я люблю классическую и романтическую музыку — то есть весь XIX век и начало XX-го, я люблю cool jazz, и я люблю хорошую популярную музыку, в основном англо-американскую, но и всякую другую тоже — французскую, итальянскую, русскую.

— Вы вообще долго пишете, или мелодии рождаются мгновенно?

— Пишу я быстро. Но долго готовлюсь. Сначала в голове происходит какой-то процесс, который мне абсолютно не подконтролен, что-то там варится. Потом я сажусь и быстро записываю. Пишу я без компьютера, ручкой на нотной бумаге, и делаю это очень быстро. Потом заполняю лакуны, для меня всегда главное — придумать форму, структуру сочинения. Это относится и к симфонии, и к опере, и к песне. Детали, фактура — потом, для меня это — дело техническое, и уровень нагрузки фактуры может быть самым разным: от примитивного до очень сложного. Просто надо отчетливо представлять: для кого ты пишешь, для каких исполнителей. Одним нужно все подробно, а другим это только мешает…

— Можете ли вы заранее спрогнозировать, станет ваша песня хитом, или нет?

— Конечно нет. Тайна сия велика, и ни один композитор никогда ничего не может предсказать. Сколько раз я слышал от коллег: «Ну, написал, наконец, мегахит. Увидишь, это будут петь все». А выходит пшик. И наоборот: какой-то sleeper — песня вовсе не рассчитанная на хитовость — вдруг летит, как стрела. Так было с моей песней «Тучи в голубом». Она была написана как некое подражание военным песням и была задумана как служебная, проходная песня для фильма. И вдруг понеслось. Теперь ее поют у пивных ларьков!

— А как вы относитесь к охватившей страну мюзикломании?

— Я эту мюзикломанию старательно пропагандирую всю свою жизнь и в каком-то смысле являюсь ее отцом, а может и дедом, поскольку началось это все в 1973-1974 годах. Я действительно считаю, что мюзикл — замечательный жанр, ему подвластно все, и он дает возможность всем его создателям — и композиторам, и либреттистам, и режиссерам, и актерам — продемонстрировать высокий класс работы. Но, мне кажется, мои усилия были напрасны. Почти через 40 лет моей творческой деятельности мюзикл, как мне кажется, так же далек от российского зрителя, как и раньше. И я уже сам разуверился в том, что когда-нибудь Россия полюбит мюзиклы. Но продолжаю их писать.

— Ваш отъезд в Америку — это потеря или приобретение? Чем отличается композиторская работа в Америке и в России? И почему же, все-таки, так долго прожив в Америке, вы вернулись?

— Я очень рад, что жизнь позволила мне прожить в Америке довольно длительный срок. Опыт, который я там приобрел, бесценен, я бы не мог его купить ни за какие деньги. Именно то, что я там долго жил — 12 лет — практически безвыездно, позволило мне понять, что такое западное общество, что такое жизнь в свободной стране. Ну и конечно, как делается музыка, что такое искусство в мире капитализма. Ясно, далеко не от всего я в восторге, но отрицательный опыт — это тоже опыт. Конечно, за эти 12 лет я многое здесь пропустил, отстал от моих коллег, от тех, кто все это время никуда не уезжал. Но ведь жизнь — это бег на длинную дистанцию. Выигрывает не тот, кто вырвался вперед, а тот, кто приходит к финишу…

— Правда ли, что 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке вы находились буквально в пятидесяти метрах от Всемирного торгового центра?

— Да, это правда. Шок, который я тогда пережил, до сих пор не проходит, и, наверное, никогда не пройдет. И это тоже в копилке моих впечатлений, это тоже составная часть моего бесценного опыта.

— В Америке сейчас живет ваш сын Лева, тоже композитор. А ведь вы не хотели, чтобы он пошел по вашим стопам. Почему?

— Это неправда. Именно я с самого начала хотел, чтобы Лева был музыкантом, не обязательно композитором, это уж как получится. Композиторский ген очень сложный и передается редко: возьмите детей Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Стравинского — никто из их детей не стал композитором. Но именно я буквально заставлял Леву заниматься, когда он пытался бросить музыку. Правда, был момент в Америке, когда я понял, что быть музыкантом там — очень трудная задача, что успешных единицы, а большинство влачат довольно жалкое существование. И я подумал: может, ему лучше пойти учиться на юриста? Но тут уже он сам настоял, и сказал, что хочет быть только музыкантом. И правильно сделал. Сейчас его карьера развивается стремительно.

— Когда вы впервые написали музыку к фильму? И как вам кажется, какой из ваших саундтреков снискал наибольшую популярность?

— У меня около 60 фильмов, из них только несколько я считаю своей удачей. Это «Эскадрон гусар летучих», «В моей смерти прошу винить Клаву К.», «Лес», «Биндюжник и Король», «Московская сага», «Перестройка». Добавлю лишь, что от композитора мало что зависит. У меня были случаи, когда вся моя музыка, написанная к фильму, оказывалась в корзине. Бывает и так, что нет бюджета, и музыка записывается за три дня на примитивном синтезаторе. В общем, бывало всякое. Но я рад, что кое-что в киномузыке мне сделать удалось.

— Вы производите впечатление очень оптимистичного человека, у которого многое в жизни удается. Вам вообще есть, на что пожаловаться?

— Я стараюсь никогда не жаловаться. Даже к врачам хожу лишь в крайних случаях, всегда надеюсь, что заживет и так… Конечно, это не значит, что у меня не бывает депрессий и истерик. Но я стараюсь их держать под контролем. И всегда улыбаюсь. А «невидимые миру слезы» должны оставаться невидимыми. И только в музыку, в творчество, это иногда просачивается. Но это — тема для будущих исследователей.