Хирург, доктор медицинских наук Михаил Израйлевич Перельман — главный врач-фтизиатр России. За его плечами шесть десятилетий медицинской практики и более трех с половиной тысяч операций. Но путь врача не был осознанным выбором выдающегося медика: его опредилили исторические обстоятельства и, наверное, судьба.

Михаил Перельман родился в Витебске, в июне 1941 года он закончил школу. Как и большинство мальчишек тех лет, мечтал об авиации. Поскольку развившаяся к тому времени близорукость исключала профессию летчика, Михаил выбрал моторостроительный факультет Ленинградского авиационного института. Документы в вуз он подал 23 июня 1941 года — на следующий день после начала войны. Перельман провел в Ленинграде несколько дней — в надежде на то, что зачисление все-таки состоится. Однако началась эвакуация, и молодой человек вместе с семьей отправился на Кавказ.

«Я оказался во Владикавказе, который тогда назывался Орджоникидзе. Там было всего три института: медицинский, педагогический и сельскохозяйственный. Сельское хозяйство меня не интересовало, в педагогический я идти не хотел. Оставалась медицина.

Когда я пришел поступать в Северо-Осетинский государственный медицинский институт, мне было 16 лет. Благодаря этому я не попал в армию: на войну забирали с семнадцати. Вообще-то парней в медицинские вузы брали охотно, но из-за начала войны прием на первый курс был закрыт. Тогда я попросил принять меня сразу на второй и позволить сдать экзамены за первый год экстерном. Проректор института внимательно посмотрел на меня: на моей майке висели значки ГТО 2-й ступени, ПВХО, ГСО 2-й ступени и значок ворошиловского стрелка, а над ними — значок первого разряда по боксу. Я показался очень ценным абитуриентом... Мне разрешили без зачисления посещать занятия на втором курсе мединститута и дали справку, позволяющую сдавать экзамены за первый курс на кафедрах.

На экзамене по истории партии я стал цитировать начало «Коммунистического манифеста», которое выучил в школе из спортивного интереса. На словах «...папа и царь, французские радикалы и немецкие полицейские» в экзаменационном листе появилась пятерка. Немецкий язык я прекрасно знал благодаря школьной учительнице, а физик, увидев мою фамилию, взглянул на книжную полку. Там стояла «Занимательная физика» Якова Перельмана. Он спросил, не родственники ли мы, и я честно ответил, что Яков Исидорович — мой дядя. “Это моя любимая книга, так что мне даже неудобно вас спрашивать”, — сказал преподаватель физики».

Так, вопреки распространенной в то время практике, еврейская фамилия помогла  Михаилу Перельману поступить в институт. Проблемы возникли лишь с экзаменом по анатомии, которую вчерашний школьник знал очень слабо. Однако спустя два месяца он сумел сдать и ее. Так шестнадцатилетний юноша стал студентом-медиком второго курса. Но не успел он проучиться и года, как правительство выпустило постановление: в связи с острой нехваткой врачей на фронте студентам медвузов предписывалось пройти второй и третий курсы за один год.

«В тот момент немцы прорвались на Кавказ, и нас эвакуировали в Новосибирск. Проректор тамошнего мединститута спросил, сколько мне лет? Мне тогда исполнилось 17... “О четвертом курсе не может быть и речи, — сказал проректор. — Но на третий мы тебя примем”. Тогда же я начал медицинскую практику. Я работал в больнице скорой помощи и одновременно грузчиком на авиационном заводе. Условия жизни были крайней трудные, но настроение, как я осознаю сейчас, было хорошим. Несмотря на поражения на фронте, которые следовали в начале войны одно за другим, была абсолютная уверенность в том, что мы победим. Ни тени сомнения».

Летом Перельман поехал на учебную практику в Кузбасс. Стремясь к самостоятельности, он специально выбрал больницу в городе Белово, в которой не было ни одного хирурга. Михаил Перельман вспоминает свою первую операцию — резекцию по поводу рака желудка. До сих пор он хранит ее протокол, написанный на пожелтевший бумаге полудетским почерком: молодому врачу было 19 лет. Пациент был успешно выписан из больницы, а начинающего доктора оформили хирургом на полную ставку.

Когда Перельмана-старшего направили на работу в Ярославль, Михаил перевелся из Новосибирского в Ярославский медицинский институт, который с отличием и окончил в 1945 году. Перельман остался там ассистентом на кафедре анатомии, одновременно работая врачом санитарной авиации и проводя дежурства в отделении экстренной хирургии одной из ярославских больниц. Но в 1951 году, во время печально известной борьбы с космополитизмом, на кафедре Ярославского мединститута произошла катастрофа.

«В конце лета арестовали моего шефа — Алексея Андреевича Бусалова. Когда он возвращался из отпуска, их с женой арестовали в Москве. В Ярославле было объявлено, что Бусалов — английский шпион. И на нашу клинику началась атака. Сотрудников больницы предупредили, что весь персонал скорее всего разгонят, а кого-то, возможно, и посадят: ведь мы не разглядели шпиона в своих рядах. Начальником отдела кадров Ярославского облздравотдела была невысокая полная и много курившая женщина Муза Александровна Яковлева, инвалид по причине врожденного вывиха тазобедренного сустава. По совместительству она работала врачом в нашей больнице. Получаемая от нее информация заслуживала доверия и была тревожной. «Знаешь, — сказала  мне по-дружески Муза в углу коридора, — сейчас здесь для тебя, особенно с учетом твоей фамилии, не будет ничего хорошего. В Рыбинске умер Романов, главный хирург. Поезжай туда на его место. Тебя в Рыбинске знают, а перевод я быстро устрою. Я согласился, в тот же день оформил все документы и оказался в Рыбинске. В те времена я был молод и не очень понимал, что происходит. Хотя, разумеется, мы не верили, что среди нас вдруг появились какие-то шпионы и преступники.

До этого случая я не даже не задумывался о национальном вопросе. Я вообще был воспитан в очень интернациональном духе — даже школу закончил не русскую, а белорусскую. Выбор был сделан очень просто: возле дома было две школы, но по пути в русскую нужно было переходить трамвайные пути, а белорусская находилась на нашей стороне. И моя мама, из страха, что ребенок попадет под трамвай, отдала меня в белорусскую. Белорусский язык я с тех пор знаю свободно, и в листке учета кадров указывал его в качестве родного, а в графе «владение языками» писал «русский» и «немецкий». На идиш мои родители не говорили, его знали только бабушка и дедушка по линии матери. До всей этой истории в 50-х годах я вообще не придавал еврейской теме никакого значения. И ни разу за все это время, исключая случай с переводом в Рыбинск, я не ощутил дискриминации по национальному признаку.

Наверное, мне повезло больше других...»

И действительно — своим переводом в из Рыбинска в Москву Перельман был обязан министру здравоохранения СССР, члену ЦК КПСС Сергею Петровскому. Под его руководством доктор Перельман начал работу в сфере «элитной медицины» — в 4-м главном управлении Минздрава СССР. Среди его пациентов были Черненко и Ельцин.

Одновременно Михаил Перельман занимался научной и общественной работой: он автор нескольких десятков учебников и монографий, сотен статей и семи сценариев научно-популярных фильмов.

«Обобщая свой немалый врачебный опыт, могу сказать, что лицо медицины очень изменилось за прошедшие десятилетия. Прежде всего, медицина коммерциализовалась. Я был воспитан так, что мне и в голову не могло прийти получить деньги за лечение кого бы то ни было, не мог себе представить, что возможно брать деньги за госпитализацию больного. Раньше было развито то, что я назвал бы гуманитарной составляющей медицины, — человечное отношение к пациентам, понятие о долге врача. Поведение некоторых молодых специалистов сейчас кажется мне диким... В то же время, трудно обвинять этих врачей: у большинства из них настолько низкая зарплата, что они вынуждены брать деньги с больных. Это, безусловно, плохо.

Изменилось и отношение пациентов к докторам. По собственному опыту могу судить, что раньше отношения с больными были гораздо теплее, можно сказать, родственнее, чем сейчас. Коммерциализация медицины оказала резко отрицательное воздействие на образ врача.

В старое время мы понятия не имели о том, что сейчас называется «экономикой в медицине». На лекциях студенты-медики иногда задавали вопросы, связанные с финансированием. Но нам объясняли, что врачи должны заниматься постановкой диагноза и лечением больного, а считать, сколько это стоит, должны совершенно другие люди. До поры до времени я твердо стоял на этих позициях, пока жизнь не заставила меня изменить их.

Сейчас подобных принципов придерживаться невозможно. Я понимаю, что живу в новом обществе, и я соблюдаю его законы. Во многом они, конечно, правильны — с учетом того, что у нас изменился общественный строй.

Но будущее современной российской медицины представляется мне неясным.

Госфинансирование недостаточное, поэтому мы не можем лечить больных так, как мы хотели бы. Никуда нельзя уйти от дорогущих — не просто дорогих, а дорогущих — лекарств. Недавно я сам зашел в аптеку и убедился, что при нынешнем уровне зарплат и пенсий покупать лекарства невозможно. А без лекарств современный человек жить не может: практически не осталось людей, которые бы ими не пользовались.

Каждый день приходится разговаривать с пациентами, которые не могут получить эти лекарства бесплатно и не имеют денег, чтобы их купить. Они спрашивают, что им делать. Как ответить на этот вопрос? Ответа нет...

Не могу точно прогнозировать, что будет дальше. Что-то нужно кардинально менять».