Миша Кац, один из самых известных дирижеров Европы, гастролирующий по всему миру, — родом из Ростова-на-Дону. Его отец, Леонид Кац, — выдающийся российский дирижер, все ближайшее окружение — тоже музыканты. Миша Кац уже почти тридцать лет живет во Франции. Эмигрировав из СССР, он создал знаменитое и в своем роде уникальное «Шостакович-трио», с которым объездил весь мир, учился у самого Бернстайна и Ростроповича, участвовал в крупнейших международных фестивалях.

Кстати говоря, именно в Каннах — во время кинофестиваля — мы и познакомились. Миша Кац — дядя моей близкой подруги, так что я даже побывала у него в гостях. И это при том, что Миша и Анита, его очаровательная жена-виолончелистка, живут очень уединенно в красивейшем предместье Канн, откуда открывается божественный вид на море.

— Миша, я взяла в своей жизни тысячи интервью, но... не у музыкантов. Нельзя сказать, что я так уж хорошо разбираюсь в музыке.

— Да я вот тоже... не очень-то.

— Не смешите меня.

— А я вовсе и не шучу: если кто-то в ней и «разбирается», то только сам Творец, не меньше.

— ?!

— Ничего удивительного: я думаю, что музыка, как нечто основополагающее, матрица нашего существования, возникла СРАЗУ, вместе со Вселенной, в ту же долю секунды, как толчок всего сущего. И продолжает существовать, разлитая повсеместно. Задача композитора «проста»: записать, перевести в физическое существование эту музыку сфер. Таким образом, Б-г просто назначает того или иного земного человека на эту роль. Вот так.

— А бывает так, что вдруг назначает недостойного?

— Я вообще-то верю еще и в реинкарнацию: возможно, этот самый «недостойный» так страдал в прошлом своем воплощении, что теперь уже удостоился интерпретировать Б-жественный замысел. Все не так просто, как кажется. Это с одной стороны. С другой — иногда происходит вот что: не осознав своего дара, можно использовать его не по назначению, растерять, уйти в стяжательство. И вот тогда кара наступит уж точно — начнешь пить, с ума сходить — ибо станет понятно, что ты уже не можешь нести свой свет людям. Мистик Майстер Экхарт хорошо об этом говорил: если канал открыт, то туда и вливается Б-жественный свет.

Самое интересное, что я пришел к этой (экхартовской) мысли, постепенно погружаясь в Тору: моя жена, а она по происхождению мексиканка, между прочим, и человек светский, каждый день приносит мне по фразе из Торы. Так, постепенно (ее не проглотишь целиком, это же не роман, не беллетристика), я туда тоже погружаюсь. И начинаю видеть — именно через Тору — что музыка так же гармонична и совершенна как природа, море, все сущее, только все это нужно уметь услышать.

— То, что музыка существует во времени (пока исполняется), делает ее отличной от других, более «застывших» форм искусства?

— Совершенно верно! Это очень точный вопрос! Серджиу Челибидаке, великий музыкант, румынский еврей, по этому поводу имел совершенно уникальное суждение: мол, музыка существует только в момент ее исполнения. Вот так она звучит в этом зале, в эту секунду, минуту, в то время когда исполнителю, скажем, 24 года, 5 месяцев, 5 дней, 4 часа и 10 секунд — иногда у него это до фанатизма доходило. Записи, он так считал, поэтому не передают этого существования-во-время. Поэтому он не любил их, и я тоже, если честно, не люблю: запись уже транслирует мертвую музыку, событие уже сбылось, и это лишь муляж его.

— Театр (но не кино), видимо, близок в этом музыке: здесь и сейчас и только так...

— Да, театральное действо тоже происходит перед вами, с вами, в это время, и записи ничего существенного передать не могут.

— Интересно, но я только сейчас поняла, почему записанный не пленку театр выглядит мертвым. Смотреть невозможно... Давайте немного сменим тему: скажите, вы верите в призвание, в предназначение? Другими словами, вы, видимо, уже в детстве знали, что будете музыкантом?

— Да нет, скорее мой отец сделал выбор за меня. Попробовали бы вы его ослушаться! Это бы человек очень строгий, такой домашний диктатор, очень сильный, мужественный и требовательный. К тому же — сам дирижер: то есть моя профессия уже была определена с детства. Хотя я, конечно, завидовал мальчишкам, гонявшим во дворе мяч. Кроме того, больше тянулся не к музыке, а к медицине. Но, тем не менее, среда, окружение, все абсолютно вокруг было буквально пронизано музыкой: в нашем доме бывали такие люди, как Ойстрах, Ростропович, Гилельс, Леонид Коган, Рихтер — все мировые звезды. К тому же я с трех лет все время торчал среди оркестрантов, чуть ли не жил в оркестре. Дед мой был фаготистом, причем выдающимся; мама — пианистка, брат — скрипач, жена — виолончелистка. Так что тут уж никуда не денешься (смеется)!

— А уехали вы потому, что ситуация в СССР не способствовала развитию карьеры и свободы творчества?

— Да уж, не способствовала, это точно. У меня ведь еще и характер... Могу что угодно сказать кому угодно, и «форматировать» меня, загонять в рамки — дело безнадежное. Меня и из комсомола выгоняли, и пытались с Анитой разлучить (она училась вместе со мной, и им не нравилось, что я хочу жениться на иностранке): меня хотели отослать, ее — вообще отчислить из нашей «альма-матер». Да и потом это засилье посредственностей, пробиться невероятно сложно. Ну, ты понимаешь...

— Особенно, извините, еврею по национальности: про квоты, ограничения для евреев при поступлении в вузы и сейчас не принято говорить, тем не менее это было. Но вот что интересно: почему именно среди евреев так много музыкантов — блистательных исполнителей прежде всего? С чем это связано, как вы думаете?

— Возможно, с тем, что евреи — так исторически сложилось — вели кочевой образ жизни, все время перемещались по миру. И скрипку можно было легко взять подмышку. При этом ашкеназы более склонны к искусству, сефарды же — к торговле. Что достоинств сефардов не умаляет, просто это разные грани человеческого существования. Когда я прихожу работать в какой-нибудь зал, и иду, извините, в туалет, роль уборщика так же важна для меня, как и концертмейстера.

— В какой момент начинается ваша связь со слушателем? Какой момент — самый духоподъемный? Наверное, когда симфония начинает «расцветать», подходит к пику, скажем, трагизма или, наоборот, высшей радости бытия?

— Гораздо раньше. Уже за час до начала у меня возникает с залом незримый контакт. Потом, конечно, начинается драматургия взаимоотношений с аудиторией, но контакт возникает сразу.

— Миша, скажите, а бывает что вы не то что бы «халтурите», но пытаетесь упростить слушателю задачу? Сделать более удобоваримой, понятной, доступной?

— Если упрощать, еще хуже получится: сам запутаешься и утонешь. Как, скажем, с Малером, к которому я вообще всю жизнь шел. Упрощая, я мог утонуть в психоанализе. Что совершенно не требуется: нужно к нему просто подключиться, целиком откликнуться, чтобы понять весь его ужас, его предвестия, его подспудное, трагическое ощущение своего еврейства посреди антисемитского, между прочим, окружения. Он очень сложен, и многие годы мне не открывался, кстати.

— Я, возможно, как дилетант, сейчас скажу банальность, но мне кажется, что в Пятой симфонии есть такое щемящее страшное предчувствие надвигающегося века и прощание с гуманизмом века 19-го, такое всецелое ощущение трагизма жизни...

— Верно. Для меня он — концентрация страдания. Кстати, когда в «Смерти в Венеции» Дирк Богард умирает, и краска с крашеных волос течет по его лицу под музыку Малера, это какое-то овеществленное, показанное нам въяве страдание. Редкий случай, когда накал трагизма Томаса Манна (и Висконти вслед за ним) так совпадает с музыкой.

— И это при том, что кино — искусство грубое. По сравнению с музыкой. А как прошли ваши недавние гастроли в Израиле?

— Великолепно! При отсутствии широкой рекламы залы были полными — аншлаг. Не говоря уже об атмосфере этой страны, где все пропитано особым духом, где кажется, что музыка отсюда и начиналась. А сейчас я в Мексике, где жена моя дает мастер-классы для молодежи, а я греюсь на солнышке... 25 градусов здесь.

— Кстати, не сочтите за лесть, Анита произвела на меня огромное впечатление.

— Я могу сказать, что жизнь с ней сообщает и моим занятиям музыкой, и моей личности такую... полноту существования, что ли. Без нее я бы не достиг половины того, чего достиг. Она, между прочим, отчасти индианка и владеет магией этого региона — там все на таких глубоких пластах залегает. Но это долгий разговор. Видишь ли, музыка «бескорыстна» — в ней нет ни мужского, ни женского.

— И потому присутствие женщины, да еще и обладающей приметами Вечной Женственности, делает и ваше искусство глубже?

— Все правильно. Мне вообще везет: у меня мама еще жива, ей девяносто, живет в Каннах неподалеку от нас с Анитой. И вот, окруженный материнской любовью, музыкой и присутствием, как ты говоришь, Вечной Женственности, я прямо-таки купаюсь в этих лучах.