Знаменитый кларнетист Юлиан Милкис родился в Одессе, учился в школе в Ленинграде, в 1970-х эмигрировал с семьей в Канаду и вот уже больше 30 лет живет в Нью-Йорке. В интервью Jewish.ru Милкис рассказал о том, почему сжег свой пионерский галстук, где искать истоки классического джаза, как сдружился с великим Бенни Гудменом и каким образом музыкант может остановить время.

ОКТЯБРЕНОК СЕМНАДЦАТИ ЛЕТ 

— В середине 80-х я ехал из Нью-Йорка в Бостон, слушал радио и вдруг наткнулся на такую музыку, что мне пришлось съехать с дороги и остановиться. Минут двадцать я просидел совершенно ошарашенный. Объявили, что играет Юрий Башмет с Бостонским оркестром. Произведение Гии Канчели. Помню, я тогда заблудился — настолько был поражен услышанным. И первое, что я сделал, вернувшись в Нью-Йорк, — пошел в музыкальный магазин и скупил все записи Гии Канчели. Их оказалось множество. Я крутил их постоянно и каждый раз буквально умирал. И вот лет десять спустя я оказался на небольшом фестивале в Германии. Заметил пожилую пару: очень красивую женщину и серьезного, неулыбающегося мужчину. «Это Гия Канчели с супругой», — ответил на мой вопросительный взгляд один из организаторов. У меня буквально задрожало все внутри. Нас тогда познакомили, Гия оказался милейшим человеком, никакого вот этого «носа кверху». Мы общались часа два, я пригласил его на свой концерт. Он поблагодарил, но признался, что не любит кларнет. Я, конечно, расстроился, но что тут поделаешь. 

Спустя пару дней после моего выступления на этом фестивале я увидел, что по проходу ко мне направляется не кто иной, как Канчели. Хмурый, серьезный… Подошел, крепко обнял. «Вот теперь я все понял», — сказал мне. В тот же вечер в гостинице он дал мне партитуру музыки, написанной изначально для квартета, а затем переделанной для саксофона. Сказать, что музыка мне понравилась, значит ничего не сказать. В это время я готовился к гастролям с голландским оркестром из города Гронингена. Позвонил дирижеру Виктору Либерману и уговорил его поменять программу. И вот у нас первая репетиция, я играю свою партию и вдруг замечаю расширившиеся глаза дирижера. Оборачиваюсь и вижу, что у половины оркестра глаза на мокром месте. А оркестранты, надо сказать, народ циничный. С произведением «Ночные молитвы» я объездил полмира, и везде реакция одинаковая: в конце слушатели плачут. Мне и самому в нескольких местах нужно себя контролировать — ком в горле…

— Наверное, это особое чувство — играть музыку, которая написана специально для вас?

— Безусловно. Львиная доля моего репертуара — написанные для меня концертные программы. И я горжусь тем, какие композиторы для меня пишут! Взять хотя бы Александра Гольдштейна, одного из создателей музыки к «Ну, погоди!» Он написал для меня совершенно уникальный концерт по киномузыке Нино Роты, гениального композитора, автора музыки ко всем фильмам Феллини. 

— Ваша семья уехала из Союза в 1974 году. У родителей на тот момент была успешная музыкальная карьера. Почему решили эмигрировать? И почему именно в Канаду? 

— Дело в том, что в Торонто у меня похоронены прабабушка и прадедушка, которые уехали еще во времена НЭПа. На дворе стоял 1928 год. Бабушка боялась плыть через океан, к тому же должна была вот-вот родить. А когда родился мой отец, границы были уже на замке. Поэтому, когда у моих родителей встал вопрос, куда ехать, ответ был однозначным: только в Канаду. А вопрос такой возник вовсе не потому, что они были ярыми антисоветчиками: родители всерьез испугались за меня. 

Я даже помню этот момент. Шел 1968 год. У нас в школе были дети из Праги, которые рассказали, как советские танки давили детей и женщин во время оккупации Чехословакии. На меня это произвело невероятное впечатление, но поскольку я был еще ребенком, то и протест свой выражал по-детски: во время Олимпиад и чемпионатов болел не за советские, а за западные команды. Потом сжег пионерский галстук, занимался самиздатом…

— То есть причиной отъезда стало ваше юношеское диссидентство?

— Можно сказать и так, хотя уехали мы намного позже. Тем не менее я покидал Союз семнадцатилетним октябренком, так как за уничтожение галстука меня тут же выгнали из пионеров и, естественно, в комсомол не приняли. Кроме того, я постоянно дрался. Несмотря на то что был довольно щуплым подростком, в ответ на антисемитские нападки сразу бил в рожу. Что потом, было неважно. 

— Первое впечатление от Канады, наверное, было ошеломляющим? 

— Ну, в Канаду мы попали далеко не сразу. Моим первым постсоветским впечатлением стал Рим, от которого я просто сошел с ума. За три с половиной месяца я его исходил вдоль и поперек. До сих пор безмерно люблю Рим, причем больше какие-то тихие улочки старого города, чем истоптанные туристами маршруты. Примерно то же самое я испытываю, когда попадаю в Израиль. Помню, когда я впервые приехал туда с гастролями и на границе офицер сказал мне «Шалом», из глаз слезы покатились. Недавно я был там второй раз, после 13-летнего перерыва. Это был шок: насколько динамично развивается страна, в особенности Тель-Авив. 

Очень жаль, что людям там приходится жить в состоянии вялотекущей войны. Однажды я оказался в бедуинской деревне, где с одним древним старичком-арабом мы часа три пили чай. У него был плохой английский, у меня плохой французский. Но мы понимали друг друга. «Наше правительство не дает нам жить, — жаловался он мне. — Тысячелетиями евреи и арабы жили бок о бок, иногда пускали друг другу кровь, но в целом относились друг к другу нормально. И сейчас можно было бы жить по-добрососедски, но…» Но пока родители учат детей убивать себя, переговоры невозможны. Я так считаю. 

— Отношения между Россией и Украиной сейчас тоже довольно напряженные...

— В начале мая я был в Одессе, городе, где я родился. Посмотрел на пророссийские и проукраинские демонстрации. Даже присоединился к пророссийской ради интереса. Через час я почувствовал сильное напряжение по отношению к себе и покинул группу. Потом тусовался с проукраинскими демонстрантами, побратался с молодежью, никакой ненависти по отношению к русским и русскому языку не заметил. Вообще я обожаю Одессу, это мой второй родной город после Питера. 

— А где вы чувствуете себя дома? 

— Трудно сказать. Еще какое-то время назад моим домом был Питер. Даже когда жил в Москве, в северную столицу приезжал как домой. Но в последние годы это ощущение пропало по многим причинам. Тем не менее Россия мне духовно близка, и я каждый раз бываю счастлив, когда играю там. Вот в декабре предстоит поучаствовать в знаковом концерте, посвященном 70-летию трагических событий на Змиевской балке в Ростове-на-Дону (место расстрела фашистами 27 тысяч евреев — прим. ред.). Я сыграю произведение «Ха-Тиква» композитора Михаила Глуза, дирижером будет Миша Кац. Там вообще будет весь еврейский истеблишмент России…

— Когда речь заходит о евреях в музыке, сразу всплывает образ печального еврея со скрипочкой…

— ... и кларнетом. В музыкальном мире считается, что есть два традиционно еврейских инструмента: скрипка и кларнет. Если уж мы заговорили о еврействе в музыке, хочу задать вам один вопрос. Где, по-вашему, нужно искать истоки классического джаза?

— Я, конечно, не знаток, но, скорее всего, в афроамериканской культуре. По крайней мере, так мне всегда казалось.

— Нет, это расхожий стереотип. На самом деле классический джаз пошел из еврейских местечек. И икона джаза Джордж Гершвин вовсе не афроамериканец, а очень даже еврей. Кстати, в одной из тем к «Порги и Бэсс» он вплел в мотив мелодию еврейской молитвы. Так что Бенни Гудмен — такой же представитель классической ветви джаза, как Элла Фицджеральд, Билли Холидей и Дюк Эллингтон. 


«С КОЛЛЕГ ДЕНЕГ НЕ БЕРУ!» 

— С Бенни Гудменом, кстати, вы познакомились, когда ему было уже 74, за три года до его смерти. Как удалось вам, в то время начинающему музыканту, добиться расположения всемирно известного «короля свинга»? 

— Мне было 25 лет, и мой любимый учитель Леон Русеанов во время репетиции рассказал, что был на концерте, где среди зрителей оказался Бенни Гудмен. Гудмену, видимо, настолько не понравилась игра солирующей кларнетистки, что прямо посреди выступления он встал и, демонстративно морщась, покинул зал. А мне как раз предстоял дебют в «Карнеги-холле» с произведением, написанным изначально для Гудмена. «Я хочу ему поиграть», — заявил я учителю. На что тот радостно ответил мне: «Хоти!» — и рассказал, что Гудмен на дух не переносит подавляющее большинство своих коллег, в особенности кларнетистов, никогда не берет учеников и вообще характер имеет, мягко говоря, неуживчивый. Но телефон все же дал. Я поговорил с секретаршей Гудмена, рассказал, что именно под влиянием его записей у меня появилось желание играть на кларнете, что у меня хранится дома раритетная программка с его выступления в Москве и что я мечтаю ему поиграть. К слову, ходит байка, что после того концерта к Гудмену подошел Хрущев, поблагодарил и сказал, что все-таки Моцарт ему нравится больше. На это Бенни остроумно ответил: «Я всегда знал, что у нас с вами есть что-то общее». 

Так вот, Бенни Гудмен мне перезвонил. Помню, что во рту у меня пересохло. Он спросил, что я играю, и когда я назвал программу, воскликнул, что я сумасшедший, ведь это самый сложный и одновременно самый известный репертуар, который только можно себе представить, но при этом в Нью-Йорке им никого не удивишь! «Ну хорошо, — говорит, — что вы делаете завтра?» А завтра у меня был самый загруженный день, расписанный по минутам. «Абсолютно свободен!» — отрапортовал я. «В 10 утра я вас жду!» — ответил мэтр и повесил трубку. 

Я кинулся звонить своему педагогу, чтобы сообщить новость. Минут десять я его убеждал, что это не шутка. В конце концов, он сдался и предупредил, чтобы я был гладко выбрит, одет в костюм и не опаздывал. «Да, и надень шляпу!» — закончил он свои наставления. Около заветной двери я стоял ровно в 10:00. Гудмен открыл мне дверь в костюме и при галстуке, глянул на часы, потом на меня, и первое, что сказал: «Nice hat!» («Хорошая шляпа!» — прим. ред.). На столе были разложены ноты, лежал кларнет — было понятно, что он занимался. Затем Гудмен вальяжно расположился в кресле, как и положено королю. Ну давай, говорит, играй. 

— Сильно волновались? 

— Не то слово! Дрожащими руками я собрал инструмент, встал перед ним и не мог выдавить из себя ни одной ноты. «Вы волнуетесь?» — спросил Гудмен. «Будь вы на моем месте, волновались бы?» — к счастью, нашелся я, что ответить. Он рассмеялся и сказал: «Думаю, да». Гудмен знал, что он культовая фигура, и, безусловно, ему это льстило. Когда мы выходили с ним на улицу, через каких-то пять минут вокруг нас собирались толпа. Для меня, начинающего профессионала, это каждый раз было шоком, а он так естественно себя при этом чувствовал. Ему нравился производимый эффект. 

Однажды Бенни спросил, чем я зарабатываю на жизнь. А я тогда работал в еврейском театре Folksbiene Theatre (нью-йоркский идишский театр — прим. ред.). «А вы хотели бы прийти?» — осторожно поинтересовался я. «С удовольствием!» — ответил он. «Сколько вам билетов?» — «Один». Спектакль был в воскресенье, в два часа пополудни. Бенни пришел вовремя, но начать мы смогли только в 2:30, потому что с публикой происходило что-то невероятное: все просили у него автографы, щелкали фотоаппаратами, подходили с рукопожатиями. А он благосклонно принимал все эти знаки внимания.

— Судя по вашим рассказам, Гудмен был такой старый добряк, однако о его характере ходит другая слава. 

— Он, действительно, благосклонно ко мне относился, но некоторых музыкантов от одного его взгляда увозили в больницу. Я не шучу! Он был в высшей степени перфекционист в вопросах музыки, его взгляд называли «ray» («луч» — прим. ред.), и он мог прожечь зазевавшегося оркестранта насквозь. Я тоже один раз столкнулся с этим «явлением природы». Это было как раз в нашу первую встречу. Я наконец пришел в себя, начал нормально играть. Мы отзанимались четыре часа, и я замешкался, потому что не представлял, как буду предлагать ему деньги за урок, но в то же время не мог уйти не заплатив. Денег у меня с собой было 500 долларов — все мои накопления к тому моменту. Мы уже стояли у двери, когда я решился задать вопрос, сколько ему должен. Гудмен буквально испепелил меня взглядом и затем вымолвил: «С коллег денег не беру». 

Я спросил, когда мы сможем увидеться еще раз, он сказал прийти завтра. И вот так пару месяцев, вплоть до моего выступления в «Карнеги-холле», я к нему приходил три-четыре раза в неделю. На самом концерте он присутствовать не мог, но сказал, что придет на репетицию, которая должна была состояться в выходной в 9 утра. Очень хорошо помню, что шел проливной дождь, мы играли с квартетом, и вдруг я увидел, как у всех музыкантов вытягиваются лица, а один просто сполз со стула. Это пришел Гудмен. Мэтр тихо сел в зале, послушал и ушел. Потом сказал мне: «То, что я услышал, было не так уж плохо». Это был большой комплимент из его уст.

— Ваше знакомство с Гудменом длилось три года. Вы все это время продолжали близко общаться? 

— Во второй год не очень близко: он болел, я навещал его в больнице. А третий год, да, часто виделись. Он в то время готовился к большому турне, репетировал своего любимого Моцарта. Я поехал на выступление в Германию, и там мне сказали, что по телевидению сообщили о смерти Гудмена. Он вернулся с репетиции и мгновенно умер от обширного инфаркта. 

— А у вас есть ученики? 

— Как таковых нет, поскольку мой рабочий график расписан на несколько лет вперед и все время приходится очень много заниматься. Молодежь сейчас очень талантливая, хочешь быть на уровне — соответствуй. Но есть пара студентов, которых я курирую. Думаю, из них должны выйти толковые музыканты, ими можно гордиться. Еще я преподаю на мастер-классах и курсах. Вот уже 22 года веду летний класс в Нью-Йорке, и жаль, что в этом году придется пропустить его из-за гастролей. Я очень люблю эти занятия, поскольку, обучая, учишься сам, да и контакт с молодыми талантами, конечно, заряжает энергией, молодостью. Кстати, люди, когда узнают, сколько мне лет (Милкису 57 — прим. ред.), очень удивляются. 

— Вот и я тоже удивилась. Поделитесь секретом!

— Думаю, все дело в интересе к жизни. Я не зацикливаюсь на своей профессии, живо интересуюсь всем новым. Мой дом всегда полон добрых, верных друзей, среди которых люди разных профессий. Но самое интересное, что именно в последние годы я чувствую то счастье, молодость и гармонию, о которых 15 лет назад мог только мечтать. 

— А как вы представляете свою жизнь еще через 15 лет?

— Не будем смешить Б-га, рассказывая ему о своих планах, но… хотелось бы играть подольше. Знаете, у каждого из нас есть возможность остановить время. Ее дает секс с любимым человеком. У музыкантов есть еще один способ: когда на сцене, пребывая в потоке музыки, которую одновременно и создаешь, и впитываешь, ты вдруг чувствуешь, как что-то божественное проникает внутрь тебя и дотрагивается прямо до сердца. И в этот момент весь мир вокруг исчезает, время останавливается — и остаешься только ты, музыка и Б-г.