Художник Вильям Бруй уехал из СССР молодым и сначала получил известность на Западе. Его работы есть и в Музее Гуггенхайма, и в Музее современного искусства в Нью-Йорке (MoMA), и в Центре Жоржа Помпиду в Париже. Российская публика познакомилась с его творчеством только 1990-х, с крахом «железного занавеса». Последние годы Бруй живет и работает в деревенском доме в Нормандии, где в этом году он справил свое семидесятилетие, и куда, к удивлению местных жителей, частенько приезжают такси и «роллс-ройсы» с лондонскими номерами. В эксклюзивном интервью Jewish.ru Вильям Бруй раскрыл тайны «самолетного дела», вспомнил о своих допросах в КГБ и рассказал, как продавал картины Ротшильдам, почему его боялся Бродский и бросали жены.

Он встречает нас в ярко-розовых брюках, фуляре в тон, оранжевом поло, светлом льняном пиджаке и шляпе. Образ дополняют роскошные бакенбарды. Перед началом шаббата мы заходим в ателье, где стоит только что написанная картина – огромное полотно с фирменным мотивом сетки, которое скоро отправится в Лондон к известному российскому олигарху.

Каково завсегдатаю самых изысканных светских салонов живется в нормандской глуши?
– Я купил этот дом еще в 1973 году, и с тех пор он стал моим убежищем. Во времена римлян здесь проходила дорога в Англию, и еще сохранились стены от заставы тех времен – видите белую римскую кладку? Когда я приобрел эту землю, здесь все разваливалось, да и сейчас – тоже. Жены меня бросали из-за этого дома. Зато все мои шестеро детей здесь выросли на свежем воздухе и ничем не болеют. А потом, посмотрите, какой здесь свет! Неслучайно ближайший отсюда город Дьеп в свое время облюбовали импрессионисты.

В этот раз шаббат у Бруя получился очень камерный. Стол уставлен свежими овощами с местного рынка, по центру стоит бутылка «лучшего в мире» кальвадоса, который гонит дровосек художника. В столовой собрались: молодая супруга Бруя Татьяна с их очаровательной четырехлетней дочуркой Дорочкой, русские друзья семьи из Лондона и галеристка Валерия Горбова с дочерью. Именно Валерия впервые привезла картины Бруя в Россию в 2005 году. Художник произносит благословение на хлеб.

Вы вообще религиозный человек?
– Я всю жизнь каждое утро немного занимаюсь Торой. Еврей, который утром читает молитвы и ничего в них не понимает – ближе к Б-гу, чем тот, кто все понимает, но делает это подчас автоматически. Сын одного человека не молился Богу, он был пастухом, сидел все время на пастбище и играл на флейте. Когда тот человек пожаловался раввину, ребе сказал: «Он самый верующий из твоих сыновей». Вот и я тоже, как тот пастух – плохой еврей, зато искренний.

Дед художника, Рафаил Фридман, был хабадником, состоявшим даже в родстве с Шестым Любавичским Ребе Иосифом-Ицхаком Шнеерсоном. Мать Бруя, Дора (Двойра), появилась на свет в Витебске и даже успела походить в художественную школу, где преподавал Марк Шагал. А в начале 20-х годов, прослышав о том, что после революции Петроград стал оживленным центром еврейской жизни, Рафаил Фридман с семьей переехал в Пушкин (Царское Село). Позднее, в конце 50-х, дед художника смог уехать к сестре в Израиль по «воссоединению семей».

В еврейской среде Ленинграда тех лет ваш дед был известным персонажем. Каким вы его запомнили?
– На мой 13-й день рождения мне устроили бар-мицву, ничего не сказав. Приехало огромное количество людей с подарками – я очень удивлялся. Дед, который соблюдал кашрут, тоже пришел со своей коробкой шпрот. Я побежал на кухню и открыл ее общим консервным ножом. Он сидел перед нею молча и не ел. Мама отозвала меня в сторонку и объяснила, в чем дело. Так я обосрался, но это запало мне в душу. Дело в том, что мой отец, Петр Бруй, считался гоем, а потому мне не дали еврейского воспитания. Мой папа – спортсмен – был родом из Севастополя, но, как я потом выяснил, он принадлежал к ассимилировавшимся хазарским евреям. Все фамилии такого плана, как «Бруй», где есть буквы «Б» и «Р», восходят к «Борух».

Позже вы все-таки пришли к иудаизму самостоятельно?
– Уже после отъезда деда, когда мне было лет 16-17, я пошел вместе с приятелем в синагогу на Лермонтовском помочь ему продать сидур XVIII века. Рав Лубанов сразу вычислил, что я внук Фоли Фридмана – они с дедом были большие друзья. Потом ребе стал посылать ко мне домой человека, который молился на иврите и заставлял меня повторять за ним. Когда в 69-м году родился мой сын Яша, я ему сделал обрезание на 8-й день и сам тоже обрезался через неделю.

В Израиле Рафаил Фридман тоже оставил свой след?
– В Кфар-Хабаде, где дед поселился, построили техникум на собранные им деньги. А еще все помнят его остроумный характер. Кфар-Хабад стоит рядом со скоростной автотрассой, которую огородили забором, чтобы не видеть во время шаббата пролетающие с диким шумом машины. Однажды один престарелый американец, гостивший у деда, заметил, что в дедовом холодильнике зажигается лампочка при открывании дверцы, и обвинил его в том, что тот профанирует шаббат. Дед сказал: «Ничего подобного, лампочка там горит, а не зажигается». На что американец ответил: «Ты просто не видишь, что, когда дверца закрывается, лампочка гаснет». И настаивал, чтоб дед эту лампочку выкрутил, а тот – ни в какую. Тогда этот американец пожаловался на деда в синагогу. Его там пытали, пока дед не сказал: «Хорошо, я выкручу лампу, но вы уберите забор, который загораживает автотрассу».

Творческую инициацию художник Вильям Бруй прошел в Экспериментальной графической мастерской при ленинградском Союзе художников, где он проработал с 1963 по 1965 годы, познакомившись там с учениками Малевича и Филонова. В 65-м году в полуофициальной галерее «Лавка художников» прошла первая выставка абстракций Бруя. Юному художнику посчастливилось попасть в избранный круг ленинградской интеллигенции. С одной стороны, Бруй был связан с потомственной династией ученых – Орбели. Один из братьев Орбели – Иосиф – был востоковедом, заведовал Эрмитажем, а его жена Антонина Изергина (Тотя) возглавляла там отделение западно-европейского искусства. С другой стороны, Бруй приезжал в Комарово на дачу к братьям-ученым Порай-Кошицам, где собирались выдающиеся художники.

Вы начали заниматься абстрактным искусством как раз после того, как в 62-м году Хрущев разгромил выставку художников-авангардистов в Манеже. Как складывались ваши взаимоотношения с властью?
– В 61-м году я начал ходить со своими картинками в кафе «Норд». Там я познакомился с Женей Рейном и стал при нем чем-то вроде молодого Маяковского при Бурлюке. У меня был веревочный свитер и рваные джинсы – тогда была мода на битников. Один раз в «Норд» нагрянули дружинники и разрезали на мне этот знаменитый свитер. Наша компания собиралась на углу улиц Пестеля и Моховой, где я жил, а через квартал, в доме Мурузи на Литейном проспекте, прямо под квартирой Бродского, базировались дружинники во главе с Лернером, которые нас разгоняли. Потом Лернер преследовал Иосифа, которого я в то время знал лишь визуально. Я не попал на процесс над Бродским, но хорошо помню, как на Моховой висели большие афиши, гласившие: «Суд над поэтом-тунеядцем Иосифом Бродским». А в 64-м меня вызвали в КГБ. Там я им сразу сказал, что у евреев принято, когда они живут в чужой стране, тщательно соблюдать местные законы. А гэбисты мне говорят: «Абстрактное искусство у нас делать нельзя». «Если вы мне скажете, что есть такой закон, я немедленно прекращу писать абстрактные картины», – смиренно ответил я. Они не нашли, что возразить.

С Бродским вы познакомились лично уже позднее?
– Это была зима 67-го года. Мне пришлось съехать из мастерской напротив Летнего сада, и я устроился истопником на дачу к Орбели в Комарово. Иосиф, только что вернувшийся из ссылки, жил там же, на даче у знаменитого генетика Раисы Львовны Берг. Рейн свёл нас. Делать было нечего, мы коротали время. Бродский читал мне свои стихи и много о чем рассказывал. Моя мама, которая ездила к деду в Израиль, привезла мне израильские армейские ботинки – все поэтому мне тогда завидовали. И вот Иосиф мне как-то говорит: «Бруй, ты носишь ботинки израильской армии по Невскому проспекту, а я получу Нобелевскую премию». Потом мы менее тесно общались – Бродский боялся, что я о нем слишком много знаю.

Вы помните свое первое художественное переживание?
– Это была «Дама в черной шляпе» Кеса ван Донгена. Я приходил смотреть на эту картину в Эрмитаж, и у меня возникал оргазм. Тогда как раз Антонина Изергина, жена Иосифа Орбели, открыла третий этаж, посвященный западно-европейскому искусству XIX-XX веков. Когда я копировал в Эрмитаже, я подружился с их сыном Митей. Квартира Иосифа Орбели через фойе Эрмитажного театра была связана с музеем. Я приходил к Митьке, и мы – тогда еще подростки – шли в пустой Эрмитаж, сидели там, развалившись в салонах, и что-то друг другу вещали вокруг всех этих шедевров.

А как вы начали всерьез заниматься абстракцией?
– По «Норду» я был знаком с Алешей Ершовым, который привел меня к своему отцу художнику Игорю Ершову в экспериментальную литографскую мастерскую. Там я встретил уникальных людей: художника Анатолия Каплана, искусствоведа Валентина Бродского, ученицу Петрова-Водкина – Веру Матюх. На даче у Веры Федоровны и ее мужа физика Евгения Порай-Кошица собирались Игорь Ершов и Павел Кондратьев (Кондра) – выдающийся ученик Филонова. Они дико спорили об искусстве, а я сидел и слушал. Потом я стал ходить в библиотеку Эрмитажа, где библиотекарши, которых я очаровал, доставали мне из спецхрана сочинения Малевича, манифесты футуристов.
В Большом зале сидел Лев Гумилев и писал свой труд по истории России. А в 65-м году мой друг-искусствовед Женя Ковтун привел меня в комнату в спецхране Русского музея, где над дверью висел «Черный квадрат» Малевича. На масляной краске было множество кракелюров, на меня тогда это произвело очень сильное впечатление, и я позднее создал под этим влиянием свой мотив сетки.

15 июня 1970 года в аэропорту «Смольный» под Ленинградом были арестованы одиннадцать еврейских активистов по подозрению в попытке захвата самолета, а осенью того же года Бруй получил разрешение на выезд в Израиль.

Как вас выпустили из СССР через несколько месяцев после скандального «самолетного дела»?
– Я не собирался уезжать насовсем, а просто захотел в 1968 году съездить навестить деда, но меня не пустили. А так как я не могу пережить, когда мне что-то запрещают, я сказал, что уеду навсегда, и подал заявление. В том же году, как раз во время событий в Чехословакии (ввод советских войск. – Прим. ред.), я познакомился в Риге со своей будущей женой Сильвой Гринберг. Она выросла с участниками «самолетного дела» Вульфом Залмансоном и художником Борисом Пэнсоном. За две недели до захвата самолета Боря мне рассказывал об их плане. Он уже тогда догадывался, что их арестуют. Это была провокация, организованная с ведома КГБ. Вероятно, Марка Дымшица завербовали органы во время подготовки акции. Гэбистам это было нужно, чтобы потом начать отпускать евреев. Они хотели показать, что молодые люди, которые смирно подавали документы в ОВИР, как я, могли уехать.

Что для вас значил израильский период?
– Мне кажется, я там пережил перерождение и превратился в нового человека. Мэр Иерусалима Тедди Коллек выдал мне под художественное ателье полуразваленное помещение в доме на горе Сион, где находится гробница царя Давида. В этом же здании располагается комната Тайной Вечери, куда я мог попасть по внешней террасе. Это был дом богатого еврея. В то время там еще не было туристов, и я просиживал в этой зале целыми днями, медитировал.
В Израиле я был в постоянном культурном шоке оттого, что попал на Святую землю, и не мог работать. Там я встретил настоящего каббалиста, русского старичка, приехавшего еще в 20-х годах. Вся его комната была заставлена книгами, и даже окна были превращены в книжные полки. Я, такой наглый молодой человек, говорю ему: «Я хочу серьезно заняться каббалистическими знаниями. Где это можно сделать?» Он на меня посмотрел и отвечает: «Вот, здесь все есть. Но научиться этому нельзя. Человек, который говорит, что он каббалист, сразу перестает им быть».

В апреле 1971 года Бруй приехал в Париж, где его уже знали благодаря интервью, которое он дал The NewYorkTimes перед отъездом из Израиля. О приезде художника в Париж узнал и директор американского журнала ArtNews Том Гесс. Он был поражен книгой гравюр Бруя ExAdverso, выполненной в 1969 году совместно с Григорием Капеляном и вывезенной в США американским студентом Джошуа Рубинштейном. Именно благодаря Гессу произошла судьбоносная встреча Бруя с арт-директором Vogue Алексом Либерманом и его женой Татьяной Яковлевой – бывшей возлюбленной Маяковского.

Как вы встретили Татьяну и Алекса?
– Гесс приехал в Париж, чтобы лично со мной познакомиться. Встреча была назначена в отеле Ritz, куда я пришел в сопровождении Джошуа Рубинштейна. Сначала мы с Гессом изъяснялись на моем ломаном английском и не менее корявом русском Рубинштейна. А потом он сказал: «У меня тут друг живет, он русский, сейчас мы его позовем, и он нам переведет». Через короткое время появился элегантный мужчина выше среднего роста с усиками. Я уже издалека почувствовал в нем своего человека. Это был Алекс Либерман, который стал моим переводчиком в отеле Ritz. Затем выходит Татьяна. Она мне потом рассказывала, что мой внешний вид ее поразил. Она еще не видела советских людей так нормально одетых. Алекс и Татьяна все время общались с Андреем Вознесенским, которого нельзя было никуда пригласить, потому что он всегда ходил в свитере с пиджаком.

Как вам, в общем-то, бедному тогда художнику удавалось произвести впечатление на этих искушенных светских людей?
– Я покупал какую-то дешевку в секонд-хенде, но ведь ее еще надо уметь носить. Этому меня научила мама, которая была очень дорогой подпольной портнихой в Ленинграде. Она говорила, что вещи не имеют значения – важно, как ты себя в них держишь. Потом подростком мне посчастливилось встретить в Питере одну женщину, из «бывших». Она была дочерью известного в царской России адвоката, которого после революции уничтожили в годы красного террора в отместку за убийство Урицкого. А его дочку слуги спрятали в подвале, где она прожила полвека. Я часто навещал эту даму, и мы завтракали за сервированным по всем правилам столом. И вот она потихонечку стала мне рассказывать, какие надо носить ботинки, какой ширины должны быть брюки, как надо застегивать пиджак, на каком пальце надо носить кольцо.

С Татьяной и Алексом у вас сложились очень теплые отношения. Это ведь они открыли вам дорогу в светское общество Парижа?
– Они везде меня брали с собой, я был как их приемный сын. Они не стеснялись в моем присутствии ругаться, выяснять отношения. Сразу после нашего знакомства в мою честь устроили прием в роскошной квартире Сюзанн Люлинг, директрисы модного дома Christian Dior. Там я познакомился с леди Абди – она же Ия Ге, племянница знаменитого художника. В 20-е и 30-е годы эта харизматичная женщина играла очень важную роль на европейской сцене. Однажды она пришла ко мне домой с дамой преклонного возраста – это оказалась баронесса Лилиан де Ротшильд. Она купила у меня картину и спросила, чем может мне помочь. Тогда Ия ко мне наклонилась и говорит: «Вильям, просите, что хотите, это все равно что к Вам пришел бы Николай II». Лилиан хотела отдать должок Ие – во время войны леди Абди спасла семью Ротшильдов при помощи своего любовника, нацистского наместника в Париже.

Когда Бруй впервые приехал в Нью-Йорк, где потом работал длительные периоды, Алекс Либерман предоставил ему свой лофт на Манхэттене, где до этого творил Марк Ротко. Там Бруй создал полотна из серии Unified Fileds – огромные полотна с мотивом сетки, которые в 75-м году выставлялись в престижной нью-йоркской галерее Андре Эммериха (AndreEmmerich). В 85-м году Бруй получил ателье на Бобуре, которое стало центром притяжения для пестрой русско-французской богемы на заре перестройки.

На Бобуре вы сами превратились в хозяина модного салона. Как так получилось?
– Парижская мэрия предоставляла 12 ателье прямо напротив Центра Помпиду бездомным художникам. Очередь на них была – 600 человек. Кто-то замолвил за меня словечко. К этому времени я расстался с Сильвой и встретил в русской блинной в Париже свою вторую жену – рыжую красавицу-канадку Алисон, славистку, которая подрабатывала моделью. Скоро в моем ателье стало появляться огромное количество девиц из России, которые мечтали сделать карьеру манекенщиц. Бывал там у меня и Саша Васильев. Ко мне в квартиру можно было зайти без звонка, многие меня узнавали на улице, благодарили за то, что нашли у меня на вечеринке свою вторую половину. Но в 2003-м к власти в Париже пришли социалисты, которые придрались к тому, что у меня был этот дом в деревне, и вытурили меня из ателье. Я им за это очень благодарен. В Париже я очень мало работал из-за постоянной суеты, а здесь посидел несколько лет, и очень плодотворно.

Кому вы сейчас продаете свои картины?
– Сейчас, увы, ушли из жизни все эти люди, которые были способны оценить подлинное искусство. Как-то ко мне в Париже пришел барон Эли де Ротшильд – муж Лилиан – и купил у меня одну работу. Он был со своим куратором, человеком, который специально отбирал картины в его коллекцию. А потом искусство стало делать ставку на массового зрителя. В Нью-Йорке я познакомился с Энди Уорхолом. Он был хороший художник с замечательным рисунком. Однако сам Уорхол писал в мемуарах, что хотел зарабатывать много денег и потому решил делать по 100 картин в день. Паблисити превращает любую вещь в искусство. Но ведь от искусства мы еще ждем некоторых других вещей: какой-то мистики, неизвестно откуда взявшихся мурашек по спине. А я не работаю на публику, поэтому моя карьера как великого художника не сложилась. Точнее – не сложилась она для кого-то, а для меня она удалась уже тогда, когда я был подростком. Всегда ко мне приходили люди, покупали мои картины, выкладывали мне свои тайны.