Владимир Цеслер создает картины и плакаты, которые покупают Лувр, Русский и Пушкинский музеи. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, где ему пригодились джинсы-клеш и бутылка пива, что приобрела у него внучка Шагала и почему он не смог работать с Парфеновым на НТВ.

Ты довольно поздно закончил институт, лет в 30, кажется?
– Так я шесть лет поступал! В Белорусский театрально-художественный институт. Все думали, что я на актерский так рвусь, но нет, я хотел попасть на отделение графики. Туда каждый год принимали всего по пять человек. И мне прямо говорили: вот если тебя взять, будет 20 процентов, а евреев должно быть только 5 процентов. Но я все равно пытался прорваться через эту антисемитскую математику 70-х – вошел в раж, полюбил вступительные экзамены. Не знаю, сколько это могло продолжаться, но в конце концов я познакомился с Борисом Заборовым – знаешь же, да?! Сильнейший живописец, график и скульптор, живет сейчас в Париже. Так вот он посмотрел мои рисунки и спросил, что я заканчивал. А я ничего не заканчивал, только изостудию в доме пионеров. Он обалдел и говорит: иди на отделение дизайна, там тебе мозги вкрутят, а рисовать ты и так умеешь. При этом Заборов в ужасе был, когда ему рассказали, в каком виде я сдавал вступительные экзамены: майка расписная, джинсы-клеш, рядом – бутылка пива. Мне было абсолютно пофиг. И надо сказать, что все сошло с рук, поступил.

А прямо кафедра «дизайна» в институте была? Или там какого-нибудь «оформительства», скажем?
– Прямо кафедра дизайна, крепкая такая, с 1967 года в институте была. Заведовал ею Игорь Герасименко, и он очень городился, что взял меня и в будущем моего друга и многолетнего соавтора Сергея Войченко. «Этих хоть не надо учить рисовать!» – говорил он. Заборов предупредил: пока будешь учиться в институте – не смей заниматься творчеством. Получай положительные оценки – и все. Если будешь заниматься творчеством – уроют. Я, конечно, не слушал и на третьем курсе выиграл международный конкурс плаката. Когда пришло сообщение, что победил, Заборов обреченно сказал: ну, держись. И правда, мне тут же влепили тройку по рисунку. Нас с Войченко и до этого пятерками не баловали – ставили всегда четверки, но при этом забирали все работы в художественный фонд. Но тут тройка, а следом двойка по живописи. В общем, закончил я институт самым отстающим студентом. А тут еще распределение в Могилев, на машиностроительный завод. Делать нечего – прибыл в отдел кадров. О, говорят, хорошо, что приехал, родственников в Могилеве нет? А то с общежитием для кадров плохо. Дальше разговариваем. У меня козырь в рукаве – специальности «дизайнер» еще ни на одном заводе не существует. Ничего, говорят, в инженеры запишем. И тут я выступил: «А как я в Союз художников попаду инженером?! А кто мне положенные два творческих дня в неделю выдавать будет?! А мастерскую сорок квадратных метров, положенную по закону?!» Они сразу рот и захлопнули. И выписали открепительный. Так я верхом на наглом вранье вернулся обратно в Минск.

У тебя здесь была квартира, комната?
– Я жил с бабой Розой, родной сестрой деда. Но вскоре она упала с лестницы и сломала ногу. Управдом предрек, что баба Роза после такого не выживет и посоветовал срочно писать заявление на опекунство. Но исполком мне отказал, объявил, что дом будет преобразован в музей. Как только баба Роза умерла и я выехал, в квартиру сразу вселили семью подполковника. Так я потерял жилплощадь. Жил по друзьям и знакомым. И тут подвернулась работа в Союзторгрекламе. Контора была в Минске, но подчинялась Москве. Взяли художественным редактором, согласились на то, что могу приходить в любое время. И два года, пока там работал, «Вечерний Минск» брал первые места на всесоюзных конкурсах по газетной рекламе. Единственным нашим конкурентом была «Ригас Балс», но мы их, как детей, делали. Еще зарабатывал оформлением книг. «Цветоведение» Ленины Николаевны Мироновой получило высшую награду на книжном конкурсе «Балтика-Беларусь». А один раз пришлось делать обложку, зная только, что книга про вьетнамцев и войну. Ну и ничего, на обложке – камыши, вьетнамец с винтовкой и кругленькое солнце. С Войченко мы все это время продолжали рисовать плакаты, выиграли даже как-то премию Министерства обороны СССР, наш плакат печатали огромными тиражами. В других конкурсах тоже побеждали.

А как ты оказался на НТВ?
– Парфенов пригласил. Но я не прижился, хоть платили нормально и машину дали. Сказал, что ухожу. Они всполошились и забегали: куда ты уходишь, куда? Киселев вился вокруг, выяснить пытался. А мне приятель говорит: зачем ты сказал, что уходишь? Потребовал бы зарплату увеличить в четыре раза. Они тебя держат не потому, что ты им нужен, а чтобы ты на конкурентов не работал. Но я уволился и для себя решил, что больше ни на кого работать не буду.

У кого ты черпал вдохновение для своих работ?
– Ну, вот Борис Заборов очень концептуально работал в живописи. Я видел его плакаты, графику книжную, он получил первый приз на международной Лейпцигской ярмарке за иллюстрации к «Кроткой» Достоевского. Я видел, как он все делает, и просто обалдел. Он творил в разных жанрах, в скульптуре что-то делал. Это был очень сильный и заразительный пример. Но мы искали концепции в разных изданиях. Польская «Штука», румынские журналы, забыл, как они назывались. На обложке у румын обязательно должен был быть Чаушеску. Портрет всегда был сделан мастеровито, очень профессионально, а дальше – такой мрак, что-то невообразимое! Цензура вообще внутрь не лезла, Чаушеску есть – этого достаточно.

Есть у тебя самая любимая своя работа?
– К любой работе, которая уже сделана, я отношусь, как к прошлому, уже пережитому. Больше всего я люблю то, что делаю сейчас, сию минуту.

У тебя же жена Шагала купила работу?
– Нет, внучка. Мерет Мейер, внучка Шагала. Она купила картину «Черепаха» на холсте, выполненную в смешанной технике.

А как к Израилю относишься, какие впечатления?
– Помню первое сильное впечатление – столько еврейских букв я видел только на могилах! А еще как-то в Тель-Авиве меня завели в порт. Доски, на них летят брызги, легкий шторм и дискотека. Там было тысячи три народа. Стояла легкая шмаль над толпой. Я когда это увидел, то подумал: почему моя юность не прошла здесь?! Все раскованные, свободные. Мы вот всегда контролировали себя, потому что по-другому не было принято. И вдруг место, где никто никого не трогает, и делай что хочешь. Это меня просто убило.