Сергей Шупа переводит книги на белорусский язык: с иврита – Этгара Керета, с идиша – Моше Кульбака. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, как учил запрещенный в Советском Союзе язык, а также объяснил, зачем переводить на белорусский, когда есть русский.

У тебя уникальная ситуация: ты переводишь с идиша на белорусский. Почему идиш?
– Мой роман с идишем начался очень давно. Я жил в типично «разночинном» минском районе – простые рабочие, служащие, итээры. И еврейская тема там звучала вполне отчетливо. Я сам, вообще-то, не еврей, но в Беларуси это никогда нельзя сказать с полной уверенностью. Среди горожан первого поколения, приехавших в Минск из деревень – а таких в результате урбанизационного взрыва 70-х была чуть не половина – царил устойчивый бытовой антисемитизм. Государственный антисемитизм маскировался под антисионизм, но все прекрасно понимали, о чем речь.

А откуда же взялся идиш?
– Наверное, еще с нашего двора. Жила у нас в подъезде бабушка лет под сто – так она, по крайней мере, выглядела в наших глазах. Так вот, если она когда-либо и говорила, то только со своей собачкой Чапиком на языке души и с соседкой Кларой – на непонятном нам наречии. По-еврейски. Вполголоса или даже шепотом, если кто-то проходил мимо. Думаю, она другими языками и не владела. Но серьёзно у меня все началось с букв на еврейском кладбище на улице Сухой, куда я попал в 12 лет. Я не смог прочитать надгробий! Меня как юного лингвиста это сильно задело. И я пообещал себе выучить эти буквы и обязательно прочитать. Через год научился, пришел туда же, а кладбища уже нет. В 1973 году все еврейские могильные плиты разобрали – мостили ими тротуары.

Потом уже тинейджером я стал увлекаться музыкой, слушать всякое недозволенное радио. По радио я и начал знакомиться с языками. Кроме того, в киосках продавались газеты всяких коммунистических партий мира, по ним я учился читать. Была там и газета израильских коммунистов на идише «Дер вег». Попробовал расшифровывать необычно записанные немецкие слова – получилось. Но понятно было не все – были там и слова, на которые у меня не нашлось словаря. Так я столкнулся с ивритом и обнаружил, что легальных «входов» в него нету. А ох как по кайфу было выучить язык, который Советы запрещали!

И вот после восьмого класса я поехал отдыхать в Крым, а там без помех на средних волнах ловился «Коль Исраэль». За месяц удалось прослушать начальный курс иврита в передачах на русском языке. Потом уже дома в Минске я нашел древнееврейские учебники – знакомая работала в Ленинке в иностранном отделе, возникло желание почитать Библию. Так пришел иврит, но вот стимула углубляться в идиш не было.

Потом жизнь забросила меня в Вильнюс, где в университете открыли на филфаке курсы идиша – для студентов, аспирантов и вообще всех желающих. Вся филологическая элита туда рванула. И я рванул. Довид Кац, очень колоритная личность, вел семинары – брал какой-нибудь текст на идише и с нами его разбирал. И надо же было такому случиться, что начали мы с поэмы сына белорусской земли Мойше Кульбака «Райсн». Когда я стал читать, то понял, что стоит выучить идиш только за то, что на нем разговаривал Кульбак. Есть писатели, ради изучения творчества которых стоит изучить их язык. Кульбак – из таких.

Ты же через него и переводами занялся?
– Да. Позднее, уже живя в Праге, я обнаружил, что почти все книги Кульбака в электронных версиях выложены в интернете. Я начал с поэмы «Чайльд Гарольд из местечка Дисна» – Довид Кац постоянно ее цитировал. Вот как таджики на любой случай жизни найдут цитату из Омара Хайяма, так он цитировал Кульбака. А потом я прочел у него все. И обнаружил, что два коротких романа – «Мессия из рода Эфраима» и «Понедельник» – переведены на немецкий, французский, английский, польский, немецкий. А на русский – нет, и поэтому в наших краях остаются неизвестными. И я понял, что для меня как «культурного бойца» это возможность дать шанс белорусскому тексту. Что если у обычно читающих по-русски не будет выбора, то они прочтут по-белорусски. У нас ведь нет барьера между языками. Если я говорю по-белорусски, ты меня прекрасно понимаешь. Это не так, как где-нибудь в Эстонии, когда между русскими и эстонцами языковая стена. У нас же речь идет только о пропорциях: кто-то говорит дома так, а на работе так.

А Кульбак, будучи писателем европейского масштаба, принадлежит белорусской земле. Причем не только по месту рождения. Ведь часто у евреев «черты оседлости» сильной привязки к месту не было, они были довольно мобильны географически. Человек мог родиться в Копыле, жить в Одессе, переехать в Петербург, Иерусалим или Нью-Йорк. А Моше Кульбак тут в каком-то смысле исключение. У него все время – Беларусь, Беларусь, Беларусь, прямо какая-то одержимость. Даже в «Чайльд Гарольде из местечка Дисна» его герой из дисненского становится то логойским, то наровлянским, то сморгонским. Он вписывает в поэму всю Белоруссию.

Будем надеяться, что когда-нибудь его начнут изучать в школах.
– Обязательно. Его первый роман – «Мессия из рода Эфраима» – начинается фразой «Жил человек, мельник в земле белорусской…» С Белоруссией у него были тесные и непростые отношения. Родившись в 1896 году, отходив в иешиву и пожив в Минске под немецкой оккупацией во время Первой мировой, он уехал сначала в Вильно, а потом в Берлин – на тот момент, начало 1920-х, столицу не только мировой, но и идишской культуры. И Кульбак в нее вписался – печатался в эстетском журнале «Мильгройм», работал суфлёром в Виленской еврейской труппе.

Он был революционером в идише. Писал так, как никто до него, искал новые пути. Написал в Берлине много поэзии, первый роман, потом вернулся в Вильно. Был учителем в еврейской гимназии и учительской семинарии, вел драматический кружок, где ставили Гомера, Шекспира и Переца – по сути, был самой яркой местной звездой. Когда в 1928-м он вдруг решил вернуться в Минск – его провожали со слезами.

Не знаю, насколько Кульбак был готов к той атмосфере, которую он встретил в Минске, но уже по первым открыткам, которые приходят жене, оставшейся в Вильнюсе, ясно, что он понял, куда попал. В Минске на него смотрели с подозрением: написал два странных романа в Европе, за которые чуть позднее можно было и посадить, и расстрелять. Через девять лет в Минске его и расстреляли.

За девять минских лет он почти не писал стихов. Опубликовал поэму «Дисненский Чайльд Гарольд» и минский роман «Зельменяне». Роман был очевидным социальным заказом, который он провалил. В итоге вышло совсем не то, чего от него хотели. Надо было заклеймить уходящее старое и прославить молодое комсомольское. А вышло так, что он и старое не ругает, и над молодым подтрунивает. И при этом в романе было много юмора, а какой в советской литературе 1935 года мог быть юмор! Как у него это получилось – не понимаю.

Сложно было переводить Кульбака?
– Я сел переводить – начал с романа «Понедельник» – как прыгнул с головой в омут. Язык у Кульбака не совсем нестандартный. Не его идиш как таковой, а персональный литературный язык. Ну если приблизительно, представь себе: посадить человека, который аккуратно выучит русский язык, переводить Платонова. У Кульбака очень много странностей и неправильностей. Поэтому я прежде всего заручился поддержкой и помощью идишистки Аси Фруман, преподавательницы идиша в украинском католическом университете во Львове. Я обратился к ней, потому что знал: весь предыдущий учебный год она читала со своими студентами Кульбака и была от него в полном восторге.

Я посылал Асе свой перевод главу за главой – в белорусском она как рыба в воде. Мы просеяли каждое предложение, каждое слово. Натыкаясь на странности, на «кульбакизмы», разгадывали, «что хотел сказать поэт». Когда мы не могли найти решение – подключали «аксакалов», того же Довида Каца, или искали в гугл-букс, где множество книг оцифровано. Правда, там в результатах выдается по три строчки, но часто нам этих трех строчек было достаточно для анализа того или иного словосочетания. Проблема была еще и в том, что Кульбак употребляет слова, которых не знает сейчас уже почти никто. Фактически идиш перестал существовать как живой язык культуры и образования – как это было, когда Кульбак писал свои романы.

Как же Бруклин или Бней-Брак?
– Там он по сей день используется как язык бытового общения, но его уже недостаточно, чтобы понимать художественную литературу. После Холокоста идиш потерял массив людей, которые в нем родились, выросли и закончили школу. Сейчас есть много кафедр, где изучается идиш, но он изучается, как полумертвый язык. И поэтому есть вещи у Кульбака, которые уже некому понять.

В процессе работы я заглядывал в немецкий и французский переводы. Немецкие и французские переводчики себя реконструкцией исчезнувшего мира не утруждают, а всякие «темные места» обходят, может быть, для них это не так важно – почему автор так закрутил предложение. Они его объясняют, рационализируют, «исправляют». Это все равно, что переписать того же Платонова «правильным» русским языком.

Насчет французских переводчиков – ладно. Но кажется, что немцы-то должны идеально с идиша переводить?
– А тут все не так просто. Иногда думается, что если ты знаешь немецкий, то разобраться в идише очень просто. Но это не совсем так. Рискну предположить, что слишком хорошее знание немецкого в чем-то даже мешает пониманию идиша, подсказывает неточные решения. Ну например, в немецком есть прошедшие времена претерит и перфект, а в идише им соответствует только перфект, он выражает и совершенный, и несовершенный вид. Его можно узнать из контекста или самого глагола. Кроме того, на белорусский какие-то слова можно перевести по элементам – приставку отдельно, корень отдельно, и получится привычное белорусское слово. А в немецком такого глагола и нет. Бывают и курьёзы – у Кульбака встречается белорусское ругательство «трасцы тваёй матары» («лихорадку на твою мать». – Прим. ред.), а немецкий переводчик расшифровывает его как «трещина твоей матери» и переводит уже совсем нецензурно. В этом большая проблема перевода литературы на идише – часто она описывает Вселенную, которая исчезла навсегда. И эту Вселенную нужно теперь воссоздавать заново.

Роман Мойше Кульбака «Понедельник» в переводе Сергея Шупы выходит в октябре в пражском издательстве «Весна».