Его дед был советским актером, а отец – известным на весь мир дирижером. Сам же Владимир Баршай, с трудом оторвавшись от искусства, создал ювелирную компанию. В интервью Jewish.ru он рассказал, каково было печь хлеб для армии и идти в бизнес после съемок у Тарковского и за что его хвалила Голда Меир.

У тебя была, так скажем, элитная советская семья. Дед Сергей Мартинсон – известный актер, мама Анна Мартинсон – художница и костюмер, отец Рудольф Баршай – любимый во всем мире дирижер, отчим Генрих Габай – успешный режиссер. Почему же вы все решили эмигрировать в Израиль одними из первых?
– Я всегда намеревался уехать. Возможно, потому что я жил с отцом, он много гастролировал по всему миру, и я рано понял, что в СССР жить не хочу. Решил для себя, что так или иначе уеду за границу. Я сказал об этом маме, а у нее уже на тот момент другая семья с Генрихом Габаем, две маленькие дочери. И тут мама объявила, что они хотят подать документы на выезд в Израиль. Я тут же собрался с ними. Это был 1972 год.

Тогда почему они решили уехать?
– Когда появилась возможность эмигрировать, то многие их друзья начали об этом говорить вслух, а некоторые – и уезжать. Первым уехал режиссер Михаил Калик, автор нескольких классических советских фильмов. Александр Галич тоже серьезно думал об эмиграции. Так что они были одними из первых, но не одни. Родители сначала поехали в Израиль, потому что в первые годы эмиграции практически все ехали в Израиль. В Израиле Генрих снял документальный фильм для русской духовной миссии, но в целом они быстро поняли, что в Израиле с их профессиями себя применить будет довольно сложно. Несколько месяцев спустя они решили ехать в Америку.

Впоследствии они никогда не жалели о своем решении покинуть СССР?
– Открыто, публично – нет. Но, думаю, в глубине души у них все же было некоторое сожаление. Были те, кто на Западе хорошо устраивались, работали по профессии, процветали. Но среди творческой интеллигенции их возраста и круга это были скорее единицы. Для большинства отъезд все же означал конец карьеры, часто очень успешной. Но вот для детей они все сделали правильно. Хотя, возможно, в Москве дети имели бы больше возможностей – просто потому что там были связи, знакомства, круг общения среди художников, кинематографистов, музыкантов, актеров. Приехав в Америку, мы оказались никем, мы никого не знали, родителям приходилось начинать с нуля. Одна из моих сестер стала медсестрой, другая – фотографом: сегодня, когда все вокруг у нас фотографы, это работа трудная и плохо оплачиваемая.

Ты ведь поначалу с ними в США не поехал?
– Да, они уехали, а я остался: в Израиле мне очень понравилось. Вскоре, 6 октября 1973 года, началась война. Я еще тогда не был гражданином, гражданство вновь прибывшим давали только через год, и поэтому меня в армию не брали. Зато я устроился в пекарню – печь для армии хлеб. Мне за это платили натурой – выдавали буханку хлеба в день. Потом уже, когда я получил паспорт, меня пригласил в Швейцарию близкий друг моего отца Алекс Хазен, он был директором Цюрихского оркестра. Они с женой настойчиво предлагали мне оставаться жить у них. Пока я выбирал между Швейцарией и Израилем, мама с отчимом получили в Америке официальный статус. Тогда я все-таки решил ехать к ним: провел около года в Риме и оказался в Нью-Йорке.

Не пробовал перетащить туда отца, оставшегося в Москве?
– Пробовал, кстати. С отцом у меня всегда были близкие отношения. Он создал свой знаменитый Московский камерный оркестр в 1955 году, в год моего рождения. Я был его вторым сыном, у него уже был ребенок от первого брака, и отец надеялся заработать оркестром чуть больше денег. Он, кстати, тоже всегда хотел уехать из Союза, несмотря на то, что постоянно гастролировал. Он был тогда женат на японской гражданке, и их никогда не выпускали из страны вместе, опасаясь, что они не вернутся. На время его гастролей она должна была сидеть в Москве, у нее отбирали ее паспорт. Естественно, это его тяготило. В 1977 году отец подал документы на выезд. Правда, после посещения ОВИРа у него случился инфаркт, но в результате ему дали уехать. Когда он выехал, я ездил в Вену его встречать. Денег тогда у меня не было, и билет мне купил Макс Гершунофф, довольно знаменитый в Нью-Йорке импресарио: он надеялся, что станет агентом отца. Но отец отказал и попросил вернуть Максу деньги за билет. Потом, правда, уже в конце жизни он мне признался, что надо было ехать в Америку, а не оставаться в Европе.

Ты выбрал США, где при такой артистичной и музыкальной семье вдруг стал бизнесменом. Как это вышло?
– Просто в Америке без спонсорства и источника доходов заниматься искусством очень непросто. Поэтому я выбрал несколько иной путь. Стал изучать бизнес-менеджмент. Помню, когда отец эмигрировал, он очень скоро приехал в Израиль и дал там концерт. Шел 1978 год, и я был в той поездке вместе с ним. После концерта к отцу пришла Голда Меир. В какой-то момент она поинтересовалась, чему я учусь в университете. Узнав про бизнес-менеджмент, похвалила меня за мудрое решение, но заметила, что бизнес можно изучать и в Израиле. И тем не менее я получил образование в Штатах, работал в IBM, потом открыл свою ювелирную фирму, а следом –и фабрику в Калифорнии. Начал вести дела с Таиландом, увидел, что там и камни намного дешевле покупать, и несравненно дешевле их обрабатывать. Тогда я перевел бизнес в Таиланд и много лет там прожил.

Как тебе, воспитанному в СССР, удалось с таким успехом войти в мир международного бизнеса?
– Это, наверное, у меня от деда. Мой дед по отцу был коммивояжером, по тем временам успешным, оборотистым бизнесменом. Он был выходцем из Белоруссии, но объездил всю юго-западную часть Российской империи. В какой-то момент его занесло в казацкую станицу Лабинское, где он женился на моей бабке. Бабушку звали Марией Давидовной Алексеевой, и она происходила из семьи субботников – казаков, соблюдавших субботу и многие другие еврейские законы. Дед был успешным бизнесменом даже при советской власти. Во времена нэпа он закупал картошку в деревнях и привозил ее в Одессу, где ее можно было крайне выгодно продать. Потом, когда нэпманов начали репрессировать, местные жители его предупредили о неминуемом аресте, и они смогли сбежать в Тверь, где мой отец начал заниматься музыкой. Дед проводил со мной много времени и многому учил. Даже в детстве. Когда мне было лет десять, меня послали в «Артек». Мне там очень не понравилось, и я решил послать телеграмму папе, чтобы он меня оттуда забрал. Но телеграмму у меня не приняли. Тогда я написал ее на немецком – я учился в немецкой специальной школе, – и за мной приехал дед. В итоге мы провели несколько недель в Ялте: он преподавал мне азы бухгалтерской отчетности. Под его чутким руководством я начал зарабатывать деньги очень рано: продавал марки и монеты. Может, это оказалось неплохой начальной школой бизнеса. Как и то, что я жил с отцом, и хотя в доме у них все было, денег он мне никогда не давал. Нет, один раз дал 15 копеек на школьный обед. И то мне пришлось еще 15 копеек доложить своих. Поэтому мне приходилось самому зарабатывать.

У твоего отца были и другие дети – кто-нибудь стал музыкантом?
– Дети – нет, а вот другие родственники все в искусстве. Например, моя троюродная сестра Инна Дукач, она – оперная певица. Михаил Турецкий, основатель «Хора Турецкого», тоже наш родственник, мой троюродный брат. Если бы я остался в СССР, то, наверное, профессия у меня была бы другая. В детстве я хотел заниматься искусством, но тут пришлось заниматься бизнесом. У меня, как и у отца, довольно много детей, и искусством их прокормить было бы, думаю, непросто. Мне всегда было по душе писать, рисовать и сочинять стихи. Я играл роли в нескольких фильмах – например, в последнем фильме Генриха Габая «Без трёх минут ровно», который вышел в год нашего отъезда из СССР. У меня даже была роль в первом фильме Андрея Тарковского «Каток и скрипка». Мне тогда было шесть, я играл мальчика, пускающего кораблики – очень маленькая, конечно, роль. Но в Америке пришлось сменить шаблон.

Ты же все равно продолжаешь иметь отношение к искусству. Например, не так давно организовал концерты в память о Рудольфе Баршае. Один ведь был в Москве, а другой – в Израиле?
– Да, причем московский концерт проходил там же, что и первый их концерт в 1955 году – в Малом зале Консерватории. Музыкантов было столько же, что и 60 лет назад, и играли они ту же программу, включая Вивальди, который исполнялся тогда в СССР впервые. Естественно, никто из тех музыкантов уже не играл. Их в живых оставалось лишь двое: виолончелистка Алла Васильева, которая умерла прошлой весной, и скрипач Лев Маркиз, которому почти 90 лет и который живет в Голландии. Я также купил права и выпустил ряд дисков с записями отца 1970-х годов, в том числе последний концерт со Святославом Рихтером в Японии, 5-ю симфонию Малера, произведения Брамса и Рахманинова.