Александр Липницкий был первым бас-гитаристом в группе «Звуки Му» и не последним человеком в нелегальной Москве 80-х. О скоморошестве Петра Мамонова, унынии советского рока и переменах, на которые не хватило сил, – в эксклюзивном интервью для Jewish.ru.

До «Звуков Му» вы музыкой не занимались, а потом – раз и стали. Как так?
– Наше поколение было настолько инфицировано рок-музыкой, что было бы странно не стать музыкантом. Не только в Москве или Питере, это было по всему миру – всюду возникали рок-группы. Люди, которые с детства могли и не иметь музыкальных способностей, все равно мечтали выйти на сцену и что-то спеть или сыграть. Мы с Мамоновым так вышли на сцену в школе, где учился мой младший брат Володя. Петя играл на барабанах, а я пел песню Satisfaction. Нам с ним повезло – у нас в друзьях были сыновья корреспондента New-York Times Теодора Шабада. У них дома была выдающаяся фонотека, благодаря чему у нас у всех имелся приток супермузыки. Они давали пластинки, мы их переписывали.

Моя бабушка, киноактриса Татьяна Окуневская, любила современное искусство, ей дарили пластинки, там был и Элвис Пресли. У меня до сих пор есть пластинки из ее коллекции. Мама замечательно танцевала рок. Мой папа, врач Давид Липницкий, очень любил музыку, не только рок. Был знаком с Галичем, имел его ранние записи. Собственно, он наблюдал за приятелем и поражался, как это такой бонвиван, каким был Галич, преобразился и стал диссидентом. Они вместе были ходоки по дамам – два красивых породистых еврея, богатых. И вдруг Галич пошел по опасной дорожке: папа был буржуазным типом и не мог этого понять.

Второй заметный мужчина в жизни мамы был Евгений Александров – внук автора гимна СССР. Джазовый пианист, очень красивый и элегантный молодой человек, но гуляка и абсолютно беспутный. В связи с его поведением мама его и выгнала, но он успел научить нас с братом выпивать и любить джаз. У него был ансамбль, они репетировали прямо у нас дома: пианино у нас было, а контрабас и барабаны приносили. Современная музыка окружала нас с 10 лет очень плотно. Музыкальная информированность для участников группы «Звуки Му» была едва ли не важнейшим фактором, помимо природных способностей Мамонова.

Ранние выступления Мамонов сопровождал невероятно экспрессивным шоу. Это шокировало публику?
– Он очень хорошо владеет своим лицом как актер – ртом, в частности. Выделывает безумные штуки своим беззубым ртом – кстати, когда-то зубы там были. Я всегда говорил, что ему нужно заниматься танцами. С пятого класса было много возможностей убедиться, насколько он экстраординарен как танцор. У него невероятно пластичное и тренированное тело, он и сейчас делает стойку на руках. Когда он начинал петь свои песни, то, что он выделывал своим лицом, восхищало публику дополнительно. У Мамонова лицо невероятно подвижное, он – суперклоун. Он всегда себя позиционировал клоуном от природы, скоморохом.

Как тогда выглядела советская рок-сцена?
– Были Александр Градский и его группа «Скоморохи», я с ним до сих пор дружу, была группа «Славяне», Ваня Локтионов там играл. И самая первая московская группа «Сокола», с которой сотрудничал Юрий Айзеншпис покойный, – это все создавалось на наших глазах. В середине 60-х рок-музыка в Москве состоялась де-факто, но потом была задушена полным пренебрежением. В отличие от самиздата и поэзии, рок-музыку надо поливать, как цветы. Людям надо предоставлять место для концерта, аппаратуру выпускать, пластинки. Но ничего этого тут не было. Советская власть задушила рок-музыку не репрессиями, а полным игнорированием. Музыканты подросли и поняли, что никакого будущего у них нет. Самые способные рок-музыканты на рубеже 60–70-х годов ушли из этого дела, хотя было очень талантливое поколение. Градский принадлежит этому поколению, он – один из немногих, кто просто остался в музыке. Многие музыканты учились в технических вузах – замечательная, например, была группа «Ветры перемен», «Эдельвейсы». Единственная группа, которая уцелела, возникнув в недрах архитектурного института, – это «Машина времени», которая будет отмечать нынешним летом 50-летие. Мы, в общем, не на пустом месте образовались, вот я о чём.

Но когда мы впервые в 90-е поехали в турне по Англии и США, я увидел, насколько там налажен музыкальный бизнес и насколько мы потеряны. Мы были в СССР уже известной группой – конец Перестройки как-никак, и всё равно ничего толком не имели. О концертах договаривались через рок-клубы, типа ленинградского. Свердловский рок-клуб к себе приглашал, там мы познакомились с начинающей тогда группой «Чайф», они пришли к нам в гримерку, показали свои песенки. Во время наших последних гастролей по Сибири мы оказались в таких жутких условиях, что это стало одним из побудительных мотивов для Мамонова распустить группу. Мы жили в убогих гостиницах, играли на ужасной аппаратуре с чудовищным звуком, при каком-то идиотском освещении. Мы делали, что могли, по максимуму, ничего на этом не зарабатывая. Единственный, кто заработал на музыке тогда, – это мой приятель Юрий Айзеншпис. Он познакомился с группой «Кино», и они сработались, потому что Айзеншпис был способным человеком, знал недра советской эстрады и был вхож в Росконцерт. А мы в 1990 году прекратили существование.

Какие группы представляют собой именно русский рок?
– «Звуки Му», разумеется. Внутреннее тоскливое настроение песен «Аукциона» Лени Федорова – слишком однообразное на мой вкус, но, безусловно, явление. Сегодня таких групп я не вижу, представитель русского рока последнего поколения – «Сплин». Саша Васильев абсолютный продолжатель дела Гребенщикова и Майка Науменко. Чичерина, «Би-2» – это все второстепенное: на безрыбье и жопа – соловей.

Первые деньги вы заработали на продаже пластинок. В Союзе за это можно было и срок получить. Какие были ощущения?
– Советская власть погибла в первую очередь из-за своей экономической несостоятельности и непрактичности. Зарабатывать на молодых талантливых музыкантах можно было и в 60-е! А они начали делать это лишь в конце 80-х, после того как Джоанна Стингрей вывезла в Америку записи «Аквариума», «Кино», «Странных игр» и «Алисы». Был скандал, ей закрыли визу, но потом фирма «Мелодия» выпустила пластинки этих групп, заработала кучу денег, а музыкантам заплатила какие-то копейки за них. Их раскупали миллионными тиражами, а это можно было делать и в 60-е, и никакой революции бы не было. Советская власть была тупа, невежественна, недальновидна, интеллектуально никак не обновлялась, выжила из ума и сдохла.

Тогда всех, кто торговал с иностранцами, называли «фарцовщиками», не важно, джинсами ты занимался или валютой. В Москве было много интуристов, в Питере тоже. У меня были поставщики – студенты из Франции. Свой первый бизнес я сделал на западных пластинках, когда мне было 17 лет. Прочитал недавно книгу художника Кабакова про 70–80-е годы. Он пишет о липком страхе, который окутывал их существование, потому что они еще застали сталинские времена. По-моему, он даже не участвовал в Бульдозерной выставке, он был просто запуган и описывает, насколько двойной была жизнь. У нас никакого страха уже не было, хотя я при Сталине и прожил первые свои 9 месяцев. Я всю жизнь занимался тем, чем хотел: торговал и пластинками, и иконами. Рок-музыка у меня всегда была для души, и на ней я никогда ничего не зарабатывал.

Владимир Путин недавно сказал, что «современный рэп и прочая культура стоят на трех китах: секс, наркотики и протест». Он имел в виду музыкальную культуру, вероятно. Сколько на самом деле у неё теперь китов? Такова ли важность секса и наркотиков?
– Раньше секс и наркотики ассоциировались с рок-музыкой, а теперь не только с ней. Их удельный вес в становлении нынешних музыкантов и вообще музыкальной жизни стал играть заметно меньшую роль. Ярких явлений в современной музыке тоже, кстати, стало меньше. Равных таким явлениям, как Джимми Хендрикс и группа The Doors, теперь нет. Из последних была Nirvana. А к сексу у молодёжи вообще изменилось отношение. Поколение моих детей куда менее сексуально, чем было мое поколение. Они могут по году обходиться без подружки, спокойно. Мне кажется, молодежь умнее стала. Меньше духа брутального секса – это говорит, что они дальше от животного мира, чем мы, например. К алкоголю более осторожное отношение, чем у нас, опять же.

Песню времён нашей молодости – «Перемен требуют наши сердца» – несколько лет назад спела уже и Надежда Кадышева, а воз, в общем, и ныне там. Музыка вообще способна менять этот мир и должна ли она это делать?
– Ничего она не должна, музыка сегодня – это бизнес. Песня стала лейтмотивом времени тогда, когда и до Политбюро доперло, что нужны перемены. Ее показали по телевизору – как раньше, так и сейчас, несмотря на альтернативные средства медиа, косное российское население очень зависит от телевизора. На этом, конечно, Кремль строит свою политику. Когда появился Горбачев, они стали использовать телевидение как подспорье, чтобы молодежь пришла на их сторону. Песня Цоя стала одним из важных переходов между старым и новым. Это была идеологически удачная попытка привлечь молодежь на свою сторону. Но, к сожалению, в плане экономики все очень сильно запоздало. Губительный застой 70-х привел к тому, что лучшие мозги уехали, а те, что остались – уснули. В критический момент в начале 90-х в России не оказалось необходимого числа людей, способных изменить здесь жизнь реформами. Профессионально подготовленных, талантливых в разных областях жизни людей просто не нашлось.