В интервью Jewish.ru 91-летний историк и учитель Акива Сейненский рассказал, как его отец «планировал» покушение на «всесоюзного старосту» Калинина и что стало с палачами, готовившими отцу расстрел.

Ваша история напоминает фильм «Завтра была война».
– Замечательный фильм. Против девочки, чей отец был арестован, выступили комсомольская организация, руководство школы, и она покончила жизнь самоубийством. В моей семье такой трагедии, как в фильме, не было. Но история в целом – это трагедия. Не только нашей семьи, это трагедия народа.

Моя мама Роза Брегман была врачом, папа Ехескиель Сейненский – главным бухгалтером «Леспромсоюза». Это было крупное объединение заготовительных и деревообрабатывающих предприятий области. Жили мы в коммунальной квартире на первом этаже трехэтажного дома в центре города. Родители работали, я ходил тогда в единственную в области еврейскую школу. Ночью 28 апреля 1938 года к нашему дому подъехал «черный воронок». Два сотрудника НКВД провели у нас обыск, потом сказали отцу собираться. Пока мама складывала ему в портфель самые необходимые вещи, папа надел галстук и взял со стола пачку папирос «Беломорканал». Представляете, как символично? Беломорканал строили заключенные. Отец поцеловал моего полугодовалого брата Давида, потом меня. Его посадили в машину и увезли. Мама осталась стоять у подъезда. Подойти к отцу ей не разрешили. Обо всем этом я узнал лишь спустя несколько дней – от мамы. А в тот день утром я проснулся и стал собираться в школу. На столе стоял мой завтрак. Мама была какой-то задумчивой.

– Что случилось? Где папа?
– Папа уехал в командировку с отчетом. Его вызвали срочно. Ночью пришла телеграмма из Москвы.
– А когда он вернется?
– Точно не известно. Видимо, через неделю.

Как я был горд в тот момент! Прибежал в школу и на первой же перемене собрал близких друзей: «Представляете, моего отца вызвали телеграммой в саму Москву!» Ребята ответили: «Твой отец человек ответственный, много знает!»

Как вы узнали об аресте отца?
– После майских праздников мы вернулись в школу. Была перемена, мы бегали по двору. «Кива, подойди ко мне на минуточку, – позвал меня завуч. – Твоего отца арестовали?» «Нет, – удивленно ответил я. – Его перед праздниками в Москву вызвали». Завуч все понял и больше вопросов не задавал. А я вернулся в класс и почти не слышал, что говорила учительница. В голове были разные мысли. Я думал, что мама не могла мне сказать неправду, а мой отец не может быть врагом. Я видел, как он работал, как заботился о других и помогал им. После занятий я помчался домой. Я был так взволнован, что не стал обедать. Решил дождаться маму и узнать, что произошло. Увидев меня, мои глаза, она поняла, что я все знаю. «Отец арестован. Теперь старший мужчина в нашей семье – это ты. Ты должен быть моим помощником», – сказала мама. В тот момент я не испугался. Во мне произошел какой-то перелом, и я вдруг отчетливо понял, что я взрослый. Мне было 10 лет.

Первую передачу нам разрешили отнести отцу в июне 1938 года, через полтора месяца после ареста. Мы с мамой насушили сухарей, купили на рынке шерстяные носки, в магазине – полкило сахарного песку, табак. Папиросы передавать не разрешали, потому что в них можно было вложить какую-нибудь записку. Помню, я нес авоську, в которой лежал мешок с передачей, и радовался, что мы можем поддержать отца, показать, что мы с ним. Я чувствовал, что он не виноват. Верил, что правительство и органы НКВД не допустят ошибки.

За что арестовали вашего отца?
– Мы долго этого не знали. Предполагали, что его могут обвинить по статье «вредительство», раз он работал в «Леспромсоюзе». По этой статье в 1933 году обвинили мужа родной сестры моей мамы. Он был агрономом в Актюбинской области. Его арестовали за то, что он якобы неправильно давал указания, когда пахать, а когда сеять. В апреле 1939 года дело отца было передано в военный трибунал Приволжского военного округа. Нам разрешили взять адвоката. Деньги на него собрали наши родственники. Когда мы спросили у адвоката, в чем же обвиняют отца, он ответил: «Я не могу сказать, это не полежит разглашению». Ровно через два года после ареста, 30 апреля 1940 года, отец вышел из ворот Ульяновской пересыльной тюрьмы. В его справке было написано, что он освобожден «в связи с недостаточностью улик». На пароходе он вернулся в родной город. Вечером у нас дома собрались родственники и друзья. Все радовались, поздравляли отца, поднимали бокалы, пели песни на русском и на идише. Его пытались расспрашивать, но он ответил: «Чего не было, не могу рассказать, и что было – не могу». Но через несколько дней он как бы случайно бросил c иронией и грустью фразу, которую я запомнил: «А ведь я покушался на Председателя ЦИК СССР Михаила Калинина и секретаря ЦК ВКП(б) Андрея Андреева». И добавил: «Так мне сказали следователи».

Вскоре после возвращения отца ко мне подошла мама и говорит: «Кива, отец очень плохо спит, кричит во сне, разговаривает. Повторяет “стойка, стойка”. Постарайся не задавать ему вопросов о том, что было в тюрьме». Я пообещал. И запомнил на всю жизнь слово «стойка». Много позже узнал, что это пытка, которую применяли в НКВД: стоять по несколько часов или даже дней, терпеть побои и направленные на тебя многоваттные лампы.

Отец вернулся из тюрьмы инвалидом 1-й группы, у него было больное сердце. Но он уговорил врачей дать ему 2-ю группу, чтобы он мог работать хотя бы по четыре часа в день. Отец устроился в артель инвалидов «10 лет Октября», стал работать фотографом. Профсоюз выделил ему путевку в Крым, в санаторий имени Сталина. Тоже символично.

Пока отец был арестован, как относились к вам друзья и знакомые?
– Никакого негативного отношения ко мне лично, к счастью, не было. Ребята знали, что произошло с моим отцом, и родители их знали. Но никто ни разу не сказал: «Не дружи! Не приходи!» Спросят меня иногда родители друзей: «Кива, есть какие-то новости об отце?» И все. Так же и наши соседи по коммунальной квартире. Как угощали нас кусочками кулича на русскую Пасху, так и угощали. К маме большинство людей тоже не изменило отношения. Было только два случая. Однажды мама пришла домой и с печалью в голосе рассказала, что встретила на улице давнего знакомого. Увидев ее издали, он перешел на другою сторону дороги. И была еще коллега по работе, Белла Яковлевна. Муж ее работал в то время в прокуратуре. Наши семьи дружили, мы в гости друг к другу ходили. В то время было трудно подписку оформить на печатные издания. Белла Яковлевна с мужем выписывали журналы «Огонек», «Крокодил» и газету «Известия». Отец договорился, чтобы они давали нам их почитать. Когда его арестовали, дружба с семьей Беллы Яковлевны прекратилась. Она только здоровалась с мамой на работе и тут же отходила в сторону. Помочь маме узнать, за что арестовали отца, Белла отказалась.

Расскажете о жизни во время войны?
– Маму сразу же вызвали в военкомат, прямо 23 июня 1941-го. Помню, как она пришла домой в военной форме: гимнастерка, пилотка. Я был так горд! Мама в Красной армии! Военврач 3-го ранга. Она будет воевать с фашистами! Представляете чувства мальчишки?! Мне тогда было 13 лет, братишке – больше трех лет. Мы остались в Куйбышеве с отцом-инвалидом. Нас переселяли то в один дом, то в другой, потому что в город каждый день прибывали эвакуированные. Постоянной работы у папы не было, но его приглашали в разные учреждения делать годовые отчеты.

Мама работала в военно-полевых госпиталях и в районе Сталинграда, и на Курской дуге. Домой вернулась незадолго до конца войны – инвалидом.

Папа после войны уже не работал. Он чувствовал себя все хуже и хуже. Его не стало в 1951 году. Я к тому времени уже закончил исторический факультет Куйбышевского пединститута и одновременно заочный юридический институт в Москве. Хотел стать адвокатом. Но когда я проходил практику в школах, понял, что меня привлекает именно эта работа – походы, экспедиции, изучение родного края, истории семьи. Так сложилось, что моими первыми учениками стали офицеры-фронтовики – сержанты, майоры, подполковники. Я был их классным наставником, преподавал историю и Конституцию СССР. Мне было 22 года.

Когда к вам в руки попало дело отца?
– Дело отца в четырех томах я смог изучить только в 1995 году. Признаюсь, волновался, когда увидел его «живую», с загогулинками, подпись. Каждый день в течение двух недель я приходил в архив УФСБ России по Самарской области. В 1938 году по делу отца проходило пять человек. Их обвиняли по трем пунктам 58-й статьи: создание подпольной контрреволюционной сионистской организации, подготовка терактов, а также агитация и пропаганда против советской власти. Для расстрела хватило бы и одного. Отец впервые «сломался» спустя 1,5 месяца после ареста: признался, что в составе группы готовил покушение на известных в стране людей, что был разработан план и закуплено оружие. Я обратился к самарским краеведам: в 1937 году тех, на кого якобы готовилось покушение, в Куйбышеве точно не было. Через год после ареста, когда дело рассматривал военный трибунал, отец отказался от своих первоначальных показаний. Сказал, что все это ложь, что документы подписывал во время «стоек», в состоянии невменяемости и галлюцинаций. Отец пережил 350 часов «стоек», представляете? Он как бухгалтер все посчитал. Удивительно, но несмотря на все пережитое, отец не ожесточился и до последних дней сохранил веру в добро, людей и свои идеалы.

Я собрал сведения о тех, кто сфабриковал дело отца. Их было девять. Меня поразило, что все они были молодые: cамому старшему – 35 лет, самому младшему не было и 30 лет. Отцу на момент ареста было 45 лет. Я вспомнил его слова о следователях: «молодые, инициативные, заплечных дел мастера». У большинства из них не было даже среднего образования. И вот смотрите, какая судьба: один расстрелян в 1940 году, трое были осуждены на 10 лет, один уволен, исключен из кадров, двое, как говорится, умерли в своей постели. Судьбу еще двоих узнать не удалось.