В эксклюзивном интервью Jewish.ru пианист и композитор Сергей Дрезнин рассказал, как его папа работал в шарашке, где он сам встречал Перестройку и почему в России сейчас нужно очень внимательно выбирать, что говорить.

Вы жили во многих столицах Европы, сейчас живете в центре Нью-Йорка. Как так получилось?
– В Нью-Йорк мы приехали чуть больше года назад. Из Тарусы, где у нас дача. Туда нам по специальной линии связи позвонил генеральный секретарь ООН Антониу Гутерреш, проинтервьюировал мою жену и предложил ей должность заместителя генерального секретаря по глобальным коммуникациям. Так мы оказались здесь.

Вам же не привыкать перемещаться из страны в страну?
– Да, но это только в последние 30 лет. Первую половину жизни я провел в Москве – там родился и вырос. Мать Вера Дрезнина – прекрасный художник, автор известных в СССР работ. Отец Григорий Флидлидер – инженер, но человек крайне одаренный, прекрасно игравший на музыкальных инструментах. В его исполнении я впервые услышал Гершвина в раннем детстве.

Фамилию вы взяли все же матери. Менее еврейская?
– Именно так. В 1949 году, когда развернулась кампания по борьбе с космополитизмом, отец был репрессирован и приговорён как еврей-вредитель. Работал в шарашке. Его «помиловали» только благодаря ходатайству мамы. Мамина дипломная работа – картина «Пушкин читает послание в Сибирь Марии Волконской перед ее отъездом в Сибирь» – была опубликована в «Огоньке», и это, наверное, помогло. Тем не менее судимость с отца не сняли, он долго не мог устроиться на работу – даже в ту самую шарашку, в которой работал в качестве зэка. Когда я родился, память о «деле врачей» и его аресте была ещё очень свежа.

Пятый пункт вам уже не мешал учиться?
– Центральную музыкальную школу я закончил с отличием. Но вот зато в консерваторию меня не приняли. Причём те же замечательные педагоги, которые ставили мне прекрасные оценки на школьных выпускных, буквально через несколько дней поставили двойку на приемных экзаменах.

Евреев в консерваторию не брали?
– Кого-то брали, в консерватории всегда были евреи, и в мой год тоже несколько человек поступило. Например, Леонид Коган набирал к себе студентов любой национальности, и там было неважно, у кого что значилось в графе «национальность». Ещё можно было поступить по блату. Если не напрямую за взятку, то, например, позанимавшись года два с кем-то из профессуры. Но во-первых, у нас и денег таких не было, а во-вторых, наша семья вообще не умела так. Считали, что все нужно делать честно и открыто, по правилам.

Значит, вас провалили. И что же дальше?
– Дальше все, грозила армия, причём сразу. Я учился в школе 11 лет, мне уже исполнилось 18. Но тут оказалось, что можно было подать документы в Гнесинку. У Гнесинского института всегда была своя «гнесинская» гордость, приёмные экзамены проходили в то же время, что и в консерваторию, а тут мой великий педагог Борис Моисеевич Берлин решил тем, кого в консерваторию срезали, дать возможность поступить в Гнесинку. Так что мой «провал» в консерватории обернулся огромной удачей – и творческой, и жизненной. Борис Моисеевич стал для меня не просто учителем, но и вторым отцом. В профессиональном отношении он меня сформировал – как, впрочем, и очень многих других замечательных музыкантов.

Эмигрировать в Израиль, как делали тогда многие еврейские семьи, не думали?
– Я вообще обычно очень мало думаю, в основном поступаю так, как подсказывает мне интуиция. Мне в те годы совершенно незачем было уезжать. Вообще, у меня к Советскому Союзу никаких претензий нет. Детство мое было счастливое, жили мы в доме Большого театра в Каретном ряду, мама как член Союза художников даже ездила за границу. Я работал в Москонцерте, выступал, писал музыку. Была у меня и прекрасная команда музыкантов. Потом появилась Алисон – быть женатым на англичанке значило, что у меня было лучшее от обоих миров.

Как вы познакомились?
– Я тогда написал «Офелию», мюзикл на оригинальный текст Шекспира. Текст был на английском, актерам слова написали русскими буквами. Иностранцев, носителей языка, тогда в Москве было очень мало, и вдруг подруга привела «настоящую» англичанку, Алисон Смейл, чтобы та подправила произношение. Алисон была аккредитована в Москве как корреспондент Associated Press. Так мы познакомились. Сначала подружились, потом возник роман, потом мы решили пожениться. Это все тоже было очень непросто. За ней вел слежку КГБ, на неё были обычные нападки в советской прессе. А мы к тому же ещё были очень легкомысленными, не скрывались, не конспирировались. Алисон приезжала ко мне и бросала машину прямо во дворе, под домом.

В конце концов вы все же уехали?
– Не эмигрировал, просто уехал вслед за женой. В 1985 году мы расписались – не в обычном московском загсе, а во Дворце бракосочетаний № 1 имени Грибоедова! А уже через год ее перевели в Вену, предложили возглавить Associated Press в Восточной и Южной Европе. А за ней и я уехал на ПМЖ. Это было начало Перестройки, и Горбачёв сделал свои первые заявления. Алисон почувствовала, что в ее регионе грядут очень большие перемены,«бархатные революции». Она к ним начала готовиться, набрала кадры замечательных местных репортеров, прекрасно знающих ситуацию на местах и владеющих английским. Ну, и вскоре все это рвануло.

Вы тоже здорово тогда политизировались благодаря жене?
– Да, конечно. Мы тогда делали удивительные вещи. Я поставил «Ромео и Джульетту» как мюзикл и перенёс действие в Боснию, в Сараево. Потому что там была буквально точно такая же ситуация, как у Шекспира. И набрал труппу из беженцев. Мы ее возили в бывшую Югославию сразу после Дейтонских соглашений. Нужны были специальные разрешения, нужно было согласовывать. Мы с этим спектаклем были в Мостаре, в других городах, где еще накануне – я не преувеличиваю! – шли ожесточённые бои, где дома были как будто оспой изрыты и стояли с мертвыми глазницами. Мы привозили спектакль в Краину, в сербский анклав в Хорватии. Нас на границе зашли проверять хорватские пограничники, один увидел сербский паспорт у нашей Джульетты, стал допрашивать, какой она религии. Та ему: «Я атеистка». Там все что угодно могло случиться. Могли снять с автобуса, имитировать расстрел, что угодно. Еще когда мы жили в Австрии, я написал мюзикл, где главный герой – прозрачный намёк на Йорга Хайдера, тогдашнего лидера австрийских правых радикалов.

Эта тема, наверное, была достаточно болезненной для вас как москвича и еврея?
– Конечно. Правые и Австрия – это такая комбинация, которая не может не вызвать определенные ассоциации у еврея, тем более родившегося и выросшего в СССР. Да и вообще еврейская тема мне близка. Вы знаете, у Шостаковича есть музыкальное произведение «Из еврейской народной поэзии». Это цикл еврейских песен для голоса и фортепиано. Он их написал в конце 40-х. Его в пух и прах тогда раскритиковали, отовсюду выгнали, он сидел без работы. А тут как раз вышел сборник еврейских народных песен. Там были переводы с идиша, сделанные крупнейшими еврейскими поэтами, которых впоследствии расстреляли. Сталин так очень часто делал: если он кого-то хотел уничтожить, он их сначала награждал.

Это произведение Шостаковича я в итоге переложил для фортепиано и скрипки. И конечно, моя большая работа – это «КАМП! Песни и сатира из Терезиенштадта». Я над этим проектом работал более двух десятилетий. Тот лагерь был образцово-показательным, туда возили разных международных представителей, чтобы показать, как хорошо там всем живется. В нем был оркестр, узники устраивали концерты, театральные представления, кабаре, выставки. Был даже джаз. Это делалось для поддержания духа и как вызов нацистам. Я собрал эти песни, обработал их, мы выпустили диск. И сейчас эти песни исполняются, причём рисунки и живопись художников Терезиенштадта проектируют на экран. Это как живопись и графика высочайшего уровня.

В России из ваших разнообразных работ ещё что-то исполняется?
– В России моя основная работа – «Екатерина Великая», которая идёт в Екатеринбурге. Это такой совершенно современный мюзикл на историческую тему. Мы его три года писали, три года искали денег и потом ещё три года ставили. И теперь она уже более десяти лет идёт в Екатеринбурге. В этом году театр его привезёт в Германию. Как-то до всех наконец дошло, что тут прямая российско-германская связь. Причем у нас разные актрисы играли немецкую принцессу и русскую императрицу.

Что у вас сейчас в Нью-Йорке?
– Тут я пока осваиваюсь. Тут все намного иначе, чем в Европе. Я считаю, что «Екатерина» должна идти тут. На Бродвее. В Америке таких мюзиклов больше нет. Такие большие мюзиклы ставились в 90-е годы, а сейчас ставят нечто другое. Есть например, «Гамильтон», большая сенсация последних лет, но это другое, это рэп. Я ничего против рэпа не имею и сам его использую в своих работах, но мы говорим о традиционных мюзиклах.

Пока что мы «Екатерину» переводим на английский – на днях будет презентация в немецком представительстве при ООН. Тем временем мы заводим знакомства. Устраиваем у себя вечеринки, обеды. У нас всегда очень весело, музыка, песни и танцы. Я еще тут человек новый, а когда контактируешь с американцами, необходимо как бы настраиваться на их волну, следить за их выражением, реакцией. Они несколько отличаются от европейцев.

Вы крайне экстравертный, оптимистичный совсем по-американски. Наверное, быстро находите друзей и заводите контакты?
– Думаю, это у меня от отца. У него было невероятно положительное отношение к жизни, что очень помогло ему после того, как он вернулся из заключения. Но возможно, я слишком часто говорю то, что думаю. Но сейчас и в России надо очень внимательно выбирать, что говорить. Ну, у нас школа советская, так что прежние навыки пригождаются.