В эксклюзивном интервью Jewish.ru профессор Sanford Burnham Prebys Medical Discovery Institute микробиолог Андрей Остерман рассказал, как защищал Белый дом, работал вместе с нобелевскими лауреатами и что такое советский научный сухостой.

Ты эмигрировал из Союза, чтобы заниматься наукой?
– У меня не было мыслей об эмиграции. Я не собирался уезжать, даже когда началась еврейская эмиграция в 70-е годы и уехали многие мои родственники и друзья. Родители мои тем более никуда уезжать не собирались, хотя в то далекое время они, вероятно, смогли бы найти себе хорошую работу по своей научной специальности в Израиле или в США. Папа мой чем только не занимался. В 1950-е годы он строил ракеты у академика Королева. Папа был идеалист и верил, что «караваны ракет» полетят на благо всем жителям Земли, а когда выяснилось, что всё это работает на войну, занялся молекулярной биологией. Выйдя же на пенсию, опубликовал целый ряд книг по российской и древней истории. Мама – химик-спектроскопист, работала в МГУ и до сих пор работает в Институте элементоорганических соединений, при том что ей в этом году исполнился 91 год!

Ну а когда началась Перестройка, я тем более не собирался уезжать. Зачем? Наоборот, вдруг возникло некоторое воодушевление. По радио начали играть рок-н-ролл, в книжных магазинах открыто продавали Солженицына, а Сахаров выступал по телевидению. Стало интересно и казалось, что вот-вот начнётся нормальная жизнь.

Однако же ты уехал.
– Не в эмиграцию, а на пост-докторантуру в университет в Далласе. До этого в 1991-м я уже съездил на конференцию в Калифорнийский университет в Сан-Франциско – это очень сильный университет в области биологии. Я посмотрел, как там делается наука, и завёл связи. А в Москву вернулся как раз к путчу. Мы тогда три дня и три ночи простояли у Белого дома, и когда все закончилось, как нам по наивности казалось, полной победой демократии, уезжать вроде и вовсе не имело смысла. Уехали мы в начале 1993 года – то есть до второго путча. И иллюзорность наших наивных надежд 91-го стала особенно понятна при «просмотре» второго путча уже по телевизору из Далласа. Как часто бывает в истории, воспринимавшееся нами как драма в 91-м вернулось в виде фарса в 93-м.

Стало ясно, что стране пока не до науки. Да и какая наука, когда прилавки пустые и денег ни у кого нет? Была еще надежда, что через пару лет ситуация может улучшиться, однако скоро выяснилось, что работать в стране не с кем, поскольку ввиду вдруг открывшейся свободы выезда почти все мои коллеги-сверстники поразъехались по миру. И идея возвращения в Москву померкла.

Напомни, где ты работал в Союзе до отъезда?
– Я работал во Всесоюзном институте генетики, который основал в своё время пострадавший от лысенковщины профессор Алиханян. Туда, в отличие от многих других мест, брали на работу евреев. Там сложилась отменная компания и великолепная профессиональная атмосфера. Однако к началу 90-х, как тогда говорили, «ряды пожидели, а жиды поредели»: одни уехали в пост-докторантуру, вторые – на работу, третьи – в эмиграцию. А кто не уехал, пошёл зарабатывать деньги. И не стало той среды, в которой было так интересно жить и работать.

Мы с остатками моей научной группы каждую неделю собирались, обсуждали опыты, которые мы собирались ставить, но все это происходило бесконечно медленно и неэффективно. Уже зная, как наука работает на Западе, и понимая, что теперь к этому можно легко приобщиться, терпеть этот научный сухостой стало невыносимо.

В науке никого, кроме пожилых людей, в основном дам, не осталось: они по привычке приходили в свои никому уже ненужные НИИ, пили чай, обсуждали последние теленовости и сплетни и расходились по домам. Мне уж там точно делать было нечего.

Не пытался сам податься в бизнес?
– В Перестройку во время кооперативного движения возникли также и научно-производственные кооперативы. Из них потом выросли довольно крупные предприниматели, как, например, Каха Бендукидзе, начинавший свой пусть в большой бизнес рядовым сотрудником Института биотехнологии в Москве. Я и сам на какое-то короткое время принимал участие в одном таком кооперативе, хотя в бизнесе я не ничего смыслю и постоянно боялся – то рэкета, то госинспекций. Да и деньги тогда в научных кооперативах, в отличие от всех прочих, крутились просто смехотворные.

Условия работы в Далласе тогда разительно отличались?
– Со мной в здании работали четыре лауреата Нобелевской премии! Не говоря уже об условиях, оборудовании, научной среде. Поработав там совсем немного, я понял, что всего этого в Москве не создашь ни за три года, ни за пять лет, даже если на это будут выделяться большие деньги.

Сейчас ситуация в российской науке улучшилась?
– Конечно, сейчас ситуация значительно изменилась. Мой старший сын, тоже биолог, работает в Москве, и там его возможности не так сильно отличаются от моих. Но насколько я могу судить, это только в Москве и нескольких других крупных научных центрах, да и там условия во многих отношениях всё же довольно убогие. В целом же российский научный истеблишмент крайне узок: он не соответствует ни масштабам страны, ни масштабам ее амбиций. И он несравненно уже и американского, того, который существовал в СССР.

В Америке быть учёным по-прежнему престижно?
– Сейчас престиж как-то уменьшился. И коренные американцы менее охотно идут в науку. Вот, к примеру, был у меня недавно аспирант- американец. Он работал в лаборатории, у него все хорошо получалось, ему все нравилось. Но как только он защитил диссертацию, то объявил, что дальше пойдёт учиться на юриста. На мой вопрос, почему, он ответил – не буквально, но по смыслу: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»

Для продолжения научной карьеры ему необходимо было идти в пост-докторантуру, то есть искать стажировку по специальности еще на 3–4 года. Получать он всё это время будет от силы 25–30 тысяч долларов в год. И лишь потом, если всё пройдёт гладко, ему предложат место профессора в университете, и он начнёт борьбу за государственные гранты, чтобы продолжать исследования. Однако пройти этот путь удается очень немногим, и большинству приходится либо идти еще на одну пост-докторантуру, либо уходить из академической науки в индустрию, например, фармакологическую. А твои ровесники к тому времени уже давно прилично зарабатывают, обзаводятся семьями и покупают собственные дома.

Проучившись же три года на юриста, он станет, например, специалистом по патентам в биотехе с востребованной комбинацией знаний в биологии и юриспруденции одновременно. Можно еще пойти на Уолл-стрит – анализировать стартапы или самому их создавать. И в любом случае его заработки будут несравненно выше, чем в любом университете.

Изменились ли сами ученые за прошедшие десятилетия?
– Когда я впервые приехал в Америку в 1990-х, то обратил внимание, что мои ровесники-американцы, которым было тогда лет по тридцать, были компетентными биологами, но совершенно ничем, кроме своей отрасли, не интересовались – разве что американским футболом. Да из мирового культурного наследия знали немного. В то же время профессора более старшего поколения, которым было уже за шестьдесят, оказались удивительно эрудированы и многосторонни, что больше походило на наш стереотип «ученого». С ними было о чем поговорить, помимо их непосредственной, как правило, очень узкой научной специализации.

Мне тогда один американский знакомый объяснил, что они стали учеными еще в прежнее время, когда престиж профессии ученого действительно был на высоте и наука привлекала лучших – самых умных и талантливых. Сейчас это, к сожалению, не так – в основном по финансовым причинам.

В прежнем СССР, к примеру, деньги не имели значения, но не потому что все сплошь были бессребреники, а потому что на них всё равно ничего нельзя было купить. И интеллигентные и умные молодые люди радостно шли в науку. А куда еще? Там и политики было меньше.

В Америке ты не оторван от русскоязычной среды?
– У нас тут в Сан-Диего в какой-то степени русскоязычная среда обитания. Наша группа друзей состоит из трёх десятков человек, среди которых есть ученые, инженеры, программисты. Но все они на самом деле очень разные, и есть даже один таксист. Мы постоянно общаемся, встречаемся, выпиваем, спорим о политике, танцуем. Жена моя организовала клуб любителей книги – они поочередно читают то по-английски, то по-русски. А по выходным мы с друзьями собираемся в гараже и играем рок-н-ролл. Моя работа интересная, но если бы у меня было больше таланта и еще одна жизнь, я бы, наверное, стал рок-музыкантом.