У Леонида Краснера в его 58 лет уже 6 детей и 13 внуков. Он – кризис-менеджер и автор учебника по банковскому делу. А с апреля 2020-го – ещё и волонтер в московской 52-й больнице, перепрофилированной под лечение больных коронавирусом и одной из первых принявшей на себя удар эпидемии. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, каковы шансы уехать в пакете на кладбище и чему он научился у умирающих.

Сейчас пандемия действительно пошла на спад?
– У меня впечатление, что 52-ю больницу постепенно выводят из статуса инфекционной. И хотя на территории больницы построили два полностью оборудованных госпиталя в общей сложности, по моим оценкам, на 300 коек, но мне кажется, что до их запуска дело не дойдет. А первый корпус, по моим наблюдениям, начинают готовить к приёму обычных больных – как «в мирное время».

Большинство моих пациентов уже дышат самостоятельно, а раньше почти все были в кислородных масках. Пациентов стараются выписывать на амбулаторное лечение. Ослабленных и пожилых людей отправляют в санатории. В моем отделении около трети коек уже свободны. Даже в реанимационном отделении более половины палат не заняты. Возможно, нагрузку перераспределяют в какие-то другие места. Сейчас наметилась положительная динамика, но в самом начале проблемы были очень серьезные.

Почему они оказались столь серьезны для нашей медицины?
– Потому что той медицины, от которой ждали быстрой реакции, уже не существовало. Была развитая платная медицина и элитные медицинские заведения, а кто-то ездил лечиться за рубеж. Но всё остальное непрерывно оптимизировали. Врачей сократили примерно на две трети. Их осталось мало, а многие опытные, узнав, что предстоит работать с «ковидными», уволились, не захотев подвергать риску свою жизнь и жизни своих близких. Но их нельзя в этом винить – врачам было тяжело.

Вы сами сталкивались со смертью врачей?
– Первый человек, сообщивший мне о смерти медика, был его 80-летним отцом. Он рассказал, что 5 апреля они отпраздновали с семьей день рождения его сына-уролога: ему исполнилось 56 лет. И на следующий день, 6 апреля, его сын открыл отделение по лечению больных коронавирусом, перепрофилированное из урологического. А 20-го числа его сын уже лежал в пластиковом мешке, и с ним нельзя было попрощаться. Его можно было только опознать и в этом же мешке положить в гроб. Причём отец и мать этого врача лежали у меня в соседних палатах. Ну, а потом начали составлять списки умерших, и стал понятен масштаб. Правда, к тому моменту я уже сам примерно подсчитал смертность и видел, насколько реальная отличается от декларируемой.

Насколько?
– Ну, давайте на примере одной небольшой больницы на 200 коек, которую я не буду называть. По состоянию на 15 мая её покинули 25 пациентов: 22 человека выписались, а трое – скончались. Если считать от количества зарегистрированных инфицированных, то процент смертности будет минимальный. А я считал как потенциальный пациент: каковы мои шансы выйти в кроссовках домой, а каковы – в пакете на кладбище. Судьба тех, кто пока лечится, нам еще не известна. Но если из 25 покинувших больницу троих вынесли в мешках – это 12%. Выписка, понятно, происходила не в один день, так что дальше все пойдет нарастающим итогом. Но когда мне говорят, что коронавирус ничем не страшнее гриппа, то я могу ответить, что не слышал никогда о такой смертности от гриппа.

Что вас больше всего впечатлило в ходе вашего волонтерства?
– Во-первых, я видел чудо. Помните, был такой советский мультфильм «Ёжик в тумане»? И как-то дежурный врач ночью показывает снимок одного больного. И вот картинка, как вокруг того ёжика – один туман. А в этом тумане есть какие-то отдельные тёмные точки размером в 2–3 мм. И врач говорит: «Вот эти точки – это легкие больного. А остальное – это их отсутствие». Но вот уже следующий снимок этого больного через какой-то промежуток времени, и на нём лёгкие уже есть, а поврежденные участки с «туманом» встречаются лишь изредка. И врач поражен: откуда лёгкие появились, как они могли опять регенерироваться?

Что-нибудь, помимо медицинских чудес, впечатлило?
– Люди впечатлили. Был 91-летний дедушка в очень тяжелом состоянии с огромным количеством болезней, но сохранивший твердую волю и ясный ум и руководивший всеми медицинскими манипуляциями, которые я с ним проводил. Он умер в моё дежурство, и мы долго искали его родственников, которые все за границей. Ещё была 75-летняя женщина, которая вела себя предельно собранно, намеревалась по выписке продолжить самоизоляцию и отказаться от помощи родных, чтобы не заразить их. Она всё время шутила, и я не подозревал, что пока мы с ней общались, у неё умер муж, который до больницы не доехал.

Лечилась у нас ещё и фельдшер скорой помощи, доставлявшая зараженных в больницы. Через полтора месяца такой работы она сама заболела и попала в одну из московских больниц, где оказалась в тяжелом состоянии – в беспамятстве с высокой температурой. Она даже не могла оценить, сколько времени она там провела. Потом ее отправили в какой-то пансионат в области, где она также пребывала в беспамятстве пару дней. Она страшно перепугалась: будучи сама медработником, она осознала, что нет ни лекарств, ни специалистов, и её лечить никто не собирается – даже по телефону ни с кем связаться не дают. По её ощущениям, туда людей привозили просто умирать. Она сочла за счастье, что удалось связаться с её начальником по скорой помощи и тот вытащил её оттуда в 52-ю больницу – в противном случае, как она считает, её бы уже не было в живых. Конечно, следует сделать поправку на ее полуобморочное состояние и панику. Но она медицинский работник.

Как вы сами оказались в «красной зоне»?
– Вся 52-я больница стала «красной зоной», и при ней к тому времени уже было развитое волонтерское движение, а я с этой больницей связан через свою маму – она до самой пенсии и ещё пять лет после работала тут в реанимации в шестом корпусе. В начале эпидемии у меня были вспомогательные задачи: заполнял документы, вносил данные в базу, развозил посылки и чистое белье по корпусам и забирал грязное. Кроме того, у меня в ординаторской есть передвижной банно-прачечный комплекс, поэтому я еще и мою людей. Но в середине апреля – во время пика наплыва заболевших – понадобилось разгрузить медиков: нужно каждые два часа замерять сатурацию и пульс, а в отделении более 60 пациентов, и если бы врачи и медсестры этим занимались, у них ни на что не осталось бы времени.

В конце мая я прошел инструктаж на волонтера отделения реанимации. Но я лишь помогаю тем, кто работает с тяжелыми больными: когда надо перенести человека с одной кровати на другую, прикатить баллон с кислородом или переключить оборудование. Кроме того, я подбадриваю людей, помогая тем самым их иммунной системе. К примеру, вся моя одежда разрисована – такая буффонада и клоунада. Я говорю людям, что они нужны и ценны, показываю им экраны приборов, где два показателя – кислород в крови и пульс, и объясняю, что эти данные – это самые главные мировые новости на сегодня. В них нет политики, интриг и расследований. В них только кислород и биение сердца – и это самый важный экран в мире, ваш «персональный экран».

Зачем вам самому, главе большого семейства, такие риски заражения? Почему вы на них пошли?
– Мы все, если повезёт, рано или поздно станем пожилыми. Детей учат кушать, ходить, разговаривать, потом учат различным наукам, профессиям и занятиям спортом – всему, чтобы развиваться. Но никто не учит угасать. Я всю жизнь занимался образованием и бизнесом, написал учебник, но когда ещё в жизни у меня появится возможность научиться быть старым и слабым? Понять, как вообще в этой роли существовать? Людям тяжело свыкнуться с тем, что всё, чему они учились в жизни, не годится для этого финального возраста, когда не хватает кислорода, отказывают силы, хуже соображает голова и человек уже становится обременительным для других людей. А в больнице есть такие учителя, на примере которых я это вижу и могу примерить на себя.

Ваша волонтерская работа – это такие университеты старости?
– Не только. В еврейской традиции каждое поколение идет из Египта в Землю обетованную: от несвободы к свободе. У каждого из нас очень много обязательств. Когда ты маленький, тебе говорят, что ты должен убрать за собой, делать уроки и не опаздывать в школу. Потом ты должен кормить семью и содержать дом. Ты всё время что-то должен. И человеку – по крайней мере, мне – не хватает дела, которого он никому не должен, но просто хочет делать. Так мы входим в социальные круги, в которые не обязаны входить, и принимаем хлопоты, хотя их можно было и миновать. Но мы вольны это в любой момент прекратить: мне достаточно написать сообщение, и завтра я могу не выходить на дежурство. Врач не может – он за это деньги получает, это его работа и врачебный долг. А я могу уйти в любую минуту. Именно поэтому моя работа в больнице, да и волонтёрство в целом – это абсолютная свобода.