Родился в тюрьме, выжил в блокаду, но писал одни «сказки». Внучка писателя-фантаста Геннадия Гора рассказала, как пережитый голод помешал деду стать диссидентом, а филолог Андрей Муждаба объяснил, куда раньше бежали от соцреализма.

Как вышло, что ваш дед родился в тюрьме?
Кира Гор, профессор университета Мэрилэнда: Его родители были левыми эсерами и политзаключенными при царском режиме. В 1907 году, когда у них родился сын, они отбывали срок во Верхнеудинске, ныне Улан-Удэ, недалеко от Байкала. Когда их наконец выпустили, их судьба сложилась драматично. Мать вскоре покончила с собой, а отец эмигрировал в США, где выучился на зубного врача. Позже он вернулся в Союз, как раз в сталинские времена, когда таких перебежчиков очень не жаловали. Однако мой прадед сумел затеряться – поселился во Львове, был известным дантистом, я его несколько раз видела. Ну, а дед вырос фактически сиротой – он тогда так и остался в Бурятии, его воспитывали двоюродные тетки в Баргузине. Зато вокруг была Сибирь: речка с хариусом, птицы на деревьях, местные жители с их преданиями. Дед потом много сказок народов Севера перевел – очень хорошо их чувствовал и очень этим гордился.

Почему он вообще решил посвятить себя литературе?
Кира Гор: С детства очень любил читать. А уже когда приехал в Ленинград и встретился там с творческими людьми, писателями и обэриутами, проникся их миром. Первые рассказы он начал писать и печатать еще в университете – впрочем, как раз за их формализм вскоре был исключен. Но потом восстановился, и к аспирантуре литература уже стала его основным занятием и заработком.

Его первый роман «Корова» – о коллективизации – не напечатали. Последовавший сборник рассказов ругали за «формализм». Отразился ли подобный дебют на карьере Гора?
Андрей Муждаба, литературный исследователь: Гора ругали и до выхода сборника «Живопись». Но изданная книга стала для критиков поводом поговорить всерьез, что за новый писатель возрос на советской земле. В 1933 году получилось, что не совсем тот, которого могла бы хвалить ассоциация пролетарских писателей. Чисто технически разгром сборника заставил Гора на несколько лет задержаться в кандидатах в члены Союза писателей и, в общем, порядком повредил начатой карьере. Содержательно же эта ситуация заставила Гора целиком переработать свой метод. Ставка на литературный эксперимент в городских или колхозных декорациях не удалась – и тогда он обнаружил ресурс в своем знакомстве с Забайкальем. Несколько командировок – на Алтай, на Сахалин – позволили найти материал. Его рассказы о гиляках, ороченах и эвенках, которые выходят из тайги и сталкиваются с большим миром, где рушатся старые социальные отношения, формально подходили под нарратив советизации. Но был там и ресурс для отстранения и парадоксализации. В итоге именно эти поиски определили Гора как писателя в следующие десятилетия.

Ваш дед оборонял Ленинград и год провел в блокаде. Что он об этом рассказывал?
Кира Гор: Например, то, что их, добровольцев, принятых в народное ополчение, не успели обучить: ни тактике ведения боя, ни стрельбе из винтовки. Воевал, правда, он недолго: вскоре их оттеснили к городу, и дед попал в кольцо блокады. Он тогда вернулся в свою пустую квартиру на канале Грибоедова, 9 – вся семья уже была эвакуирована в Пермь. Прожил он там до апреля 42-го. Несмотря на налеты и бомбежки, ходил читать в Публичную библиотеку, которая была недалеко. Он даже попал в хронику фильма «Ленинград в борьбе» – его там хорошо видно, сидит читает в пальто. Дом его, к счастью, не разбомбили – это позволило сохранить уникальную библиотеку, которую дед собирал с 20-х годов. Там у него были редчайшие книги – по сионизму, по русской философии. Дед никогда не был богатым человеком, но денег на книги и картины не жалел. Очень любил живопись. И у него вообще было синкретическое восприятие мира: зрительный ряд и слово у него сливались воедино очень интересным образом. И это, конечно, видно в стихах.

Вы упомянули интерес деда к сионизму. Тема еврейства часто поднималась в семье?
Кира Гор: Для деда это было важно. Он знал наверняка, кто еврей, а кто полуеврей. Но вот религиозной частью никогда не интересовался. Но в плане культуры, духа народа – он себя абсолютно ощущал евреем. И надо сказать, что бабушка, которая была русской, прекрасно готовила еврейские блюда, до сих пор помню ее гефилте фиш. Отмечу и то, что дед хоть и не был человеком граждански сверхсмелым, по духу, конечно же, был диссидентом. Слушал «Голос Израиля», особенно во время всех израильских войн – ну и мы вместе с ним. Читал самиздат, тамиздат покупал и очень осторожно давал читать маленькому кругу близких людей.

Я, будучи маленькой девочкой, очень любила слушать разговоры взрослых. Но при этом сразу выучила и наказ: «У стен есть уши. Все, что вы здесь слышите, не должно идти никуда дальше». Открытых шагов против власти дед не предпринимал: он очень боялся, что не сможет печататься и кормить семью. Думаю, большего страха, чем тот, что его семья будет голодать, он не испытывал. Это был реальный страх, уже пережитый им, и повторения он не хотел.

Во вступительной статье к роману «Корова», изданному лишь в 2001 году, писатель Андрей Битов называет Гора «перепуганным талантом». Согласны с этим?
Андрей Муждаба: Могу только сказать, что сходным образом о Горе говорили и писали многие. Дважды, в начале 30-х и в середине 40-х, Гор, жизненно зависевший от возможности публиковаться и не имевший, судя по всему, никаких каверзных намерений, все равно попадал под каток громких литературных кампаний. Оба раза он вынужден был годами искать способ заново адаптироваться к изменившимся условиям литературного процесса. Даже в 70-е он порой как будто оправдывается за прозу своей молодости.

В общем, поставить Гора в ряд бескомпромиссных диссидентов от литературы не получится. Но за полвека работы он охватил очень серьезный диапазон литературно-бытовых практик. Замечательные сборники рассказов 30-х – «Большие пихтовые леса», «Синее озеро», «В городке Студеном». И как бы научная его фантастика 60-х. И блокадные стихи, написанные, по сути, на пределе языка и сознания. Я думаю, слово «талант» вполне подойдет для описания этой системы. А «перепуганность», точнее, адаптивность, гарантирующая эти переходы – это необходимое свойство такого рода таланта.

Как вы думаете, что писал бы ваш дед, доведись ему жить в стране, не скованной диктатурой?
Кира Гор: Он очень любил Кафку и Маркеса. И говорил всегда, что если бы его не били, он бы стал русским Маркесом. Дед вообще любил все, где был магический элемент. В своей фантастике он любил соединять эпохи, пространство и время. Но главными всегда оставались сущность человека и стремление героя понять мир и самого себя. Его научная фантастика была не совсем каноническая по жанру. Хотя – что такое каноническая научная фантастика? Возьмите хоть Брэдбери, хоть Стругацких – все выстраивали свои миры. И кстати, несмотря на то, что в этих своих мирах Гор практически не рассматривал социальные проблемы и не шел вразрез с официальной идеологией, он никогда ее и не поддерживал.

Поднимались ли в семье разговоры об отъезде из страны?
Кира Гор: Только уже следующим поколением. Моя мама всегда хотела уехать. И в конце 70-х была такая небольшая возможность, но мы ее упустили по независящим от нас, впрочем, причинам. Не буду углубляться в семейные тайны, но в семье были невыездные. Дед к нашим планам относился нормально, приветствовал их. Сам он чувствовал себя старым, больным и не готовым к таким кардинальным переменам. У него было плохое здоровье, подорванное и блокадой, и годами, когда его прозу не печатали. Почти все 40-е и 50-е он мог публиковать только книги о художниках и научно-популярную литературу, он бедствовал и много всего пережил.

Что подтолкнуло вас к исследованию творчества Гора?
Андрей Муждаба: Я никогда не читал прозу Гора до того, как столкнулся с его блокадными стихами. Хотя знаю, что он памятен многим читателям постарше именно как фантаст, своего рода лирическая альтернатива советским фантастам «первого ряда». Впечатление от стихов было колоссальным, была очевидна чисто техническая необходимость издать их отдельной книгой в России – на тот момент единственное полное издание вышло в Вене. Но по мере внимательного последовательного чтения Гора открылась писательская биография, которая заслуживает большого внимания ко всем своим нюансам и переходам. В первую очередь потому, что историю советской литературы мы привыкли считывать как арену, на которой с большей или меньшей интенсивностью разыгрываются хорошо знакомые роли и конфликты. Гор же оказывается тем «вторым рядом», который не может стать модельным персонажем, но в каждом изменении своего письма сообщает очень многое об устройстве сил, организующих поле литературы.

Больше всего меня привлекает его малая проза 1934–1938 годов. Она разворачивается как череда часто совершенно неожиданных картин в почти фэнтезийном мире. Это тот мало замеченный вариант советской литературы, который мог возникнуть только у автора, разорванного между высокими эстетическими ставками модернизма и неясными официальными требованиями «соцреализма». У автора, бегущего от этого раздора в спасительную тайгу, которая скроет и укрепит его литературную тайну.

Избранную прозу Геннадия Гора и его блокадные стихотворения можно прочитать в только что вышедшей книге «Обрывок реки».