Выживший в Холокосте решил, что его сосед – спасшийся Гитлер. Специально для Jewish.ru режиссер Леон Прудовский рассказал, как снял фильм «Мой сосед Адольф» и чем хороши советские евреи.

Чем, на ваш взгляд, израильское кино отличается от мирового?
– Израильское кино по большей части авторское. И очень некоммерческое. Потому что ивритоговорящий зритель маленький – четыре миллиона, не больше (официально в мире около 9 миллионов человек говорят на иврите, для 5,5 миллиона иврит является родным языком. – Прим. ред.). Да, есть фестивали, где фильмы идут с субтитрами, но в целом израильское кино не окупается и существует благодаря госфондам. Индустрия стоит на молодых талантах, которые хотят делать кино. Обычно это личные истории, семейные драмы, происходящие на фоне культурных и исторических моментов, с которыми авторы сталкивались лично.

Я недавно посмотрел Maestro(s) – французскую версию по мотивам израильского фильма «Сноска» о взаимоотношениях отца и сына. Я ярко увидел разницу: оригинальный фильм режиссера Йосефа Сидара, оскаровского номинанта 2012 года, правдив, где-то резок, кусач. Французская экранизация более приторна в попытке угодить зрителю. И, как мне показалось, менее интересна. Для меня это пример большой пропасти между авторским и коммерческим кино. Последнее приводит в кинотеатры зрителя, но еще на этапе создания вынуждено держать образ зрителя в голове, угадывать его вкусы и ориентироваться на него.

Можно ли говорить о какой-то школе израильского кино?
– По ощущениям, израильская киноиндустрия менее профессиональна. Она больше про таланты, попытки и желания. До начала нулевых, когда в Израиле приняли закон о поддержке кино и увеличении финансирования, индустрия «хромала». Но вот потом все как-то задвигалось, стали появляться яркие фильмы – например, «Поздняя женитьба» Довера Косашвили, которую едва не отобрали на «Оскар». Я тогда как раз демобилизовался из армии и принял решение идти в киношколу. И мне было что ответить родителям на их недоумение по поводу выбора профессии – ведь обычно в Израиле выходцы из России (Леон Прудовский родился в Ленинграде в 1978 году, переехал в Израиль с родителями в 13 лет. – Прим. ред.) шли в адвокаты, медики, программисты. И тут вдруг кино!

Я еще думал, что в крайнем случае переучусь на кого-то еще. Но так случилось, что мою дипломную работу – короткометражку «Темная ночь» – номинировали на студенческий «Оскар». Это позволило мне поверить в себя, в карьеру – и работать дальше. «Темная ночь» – картина об израильских солдатах, попавших в арабскую деревню. У одного из солдат русские корни. А у хозяина дома, в котором они оказались – русская жена. В итоге обе стороны пытаются как-то общаться через нее. Совершенно случайно и в довольно юном возрасте удалось сделать напряженный, сильный фильм.

Что поменялось с 2000-х в израильском кино?
– Не могу сказать, что произошло что-то радикальное. Был период, когда больше снимали о палестино-израильском конфликте – вероятно, в свете последних событий эта тема вновь станет главной. Фильмы последних лет, напротив, чаще касались личных бытовых историй. Например, «Дом» режиссера Бенни Фридмана – замечательная, серьезная картина 2023 года о праве выбора. Она про общину ультрарелигиозных евреев в Иерусалиме, про борьбу молодого человека, который хочет жить иначе, но ему не позволяют.

В прошлом году я посмотрел дебютный фильм молодого режиссера Моше Розенталя «Караоке». Это простая семейная история – там действие происходит буквально в двух квартирах – сделана тонко и симпатично. Но при этом оба этих фильма могли быть сняты и десять, и двадцать лет назад – мы все еще живем теми же вопросами и проблемами.

Ваше кино – оно какое? После картины «Мой сосед Адольф» есть ощущение, что вы тяготеете к жанру «черной комедии».
– «Черная комедия» – не совсем точное определение. Я бы сказал, это странная комедия, по-английски это quirky. Наверное, это ближе к трагикомедии, когда можно посмеяться над трагедией или найти трагическое в смешном. Но мне также важен сюжет. Я не воспринимаю себя как человека артхауса – ассоциативного, «ощущенческого» кино на любителя. Но, к сожалению, и человеком коммерческого кино я себя тоже не ощущаю: а иначе я бы жил сейчас гораздо спокойнее и приятнее.

Я бы сказал, что я сижу на двух стульях и постоянно падаю между ними, больно ударяя задницу – и это длится уже 20 лет. Почему? Видимо, так я устроен. Мне претит чисто коммерческое кино, которое ориентируется лишь на зрителя. И то же самое с авторским кино: я не воспринимаю авторов, которые интересуются только собой, совсем не замечая зрителей.

Как рождаются ваши сюжеты?
– Каждую историю вынашиваю очень долго. Например, «Мой сосед Адольф» появился как идея еще в 2010 году – при этом картина увидела свет лишь 12 лет спустя. Все это время сюжет рос, менялся и многократно переписывался. Это похоже на путешествие: я ищу, что мне откликнется. Мне надо, чтобы я увидел, что это и смешно, и трагично, и странно одновременно. Тогда мне интересно с этим работать.

Много ли личного в ваших историях?
– На создание фильма «Мой сосед Адольф» меня натолкнула история бабушки. В 17 лет она пережила Холокост и сбежала с дедушкой из белорусской деревни в центр России. Я пытался представить, что бы она подумала про Гитлера или просто про любого немца, если бы тот вдруг стал ее соседом. Увы, саму бабушку спросить об этом не удалось: ее не стало, когда я служил в ЦАХАЛе. До этого же я и сам не задавался такими вопросами.

Главный вопрос в фильме – что такое враг, вражда, ненависть. Мы видим человека с посттравматическим расстройством, у которого есть возможность выйти за пределы травмы и посмотреть на враждебную ситуацию по-другому. Через это нам становятся понятны его одиночество, боль и желание к человеческому контакту, от которого он себя ограждал. Я хотел сказать этим фильмом, что не обязательно забывать, чтобы простить. Но злость, ненависть, желание отомстить порождают злость, ненависть и желание отомстить. Зачем же утыкаться в этот круг?

Как вы себя чувствуете в мире онлайн-платформ и YouTube?
– Я еще не перестроился. Надо во всем этом поплавать, разобраться, как оно устроено и работает. А я большую часть времени трачу на написание сюжетов, сценариев и их обдумывание. И это проблема. Я всю жизнь был ориентирован на кинопрокат, но, например, «Мой сосед Адольф» вышел во время коронавируса, и это очень сильно ударило по нему. Люди не ходили в кино, как раньше. Мой первый полнометражный фильм «В пяти часах от Парижа» в 2009 году в Израиле посмотрели 60 тысяч человек. Это не так много, но очень достойно – планку в 100 тысяч берут не так часто, а провалом считают 10–15 тысяч зрителей. А про «Мой сосед Адольф» я не буду озвучивать цифры проката: они даже не двузначные. И это произошло со всеми фильмами периода «короны» – за исключением чисто коммерческих проектов. Все мои соратники, которые снимали кино, бросились делать сериалы. Я тоже эти пару лет пытался придумать сериал. Но из всех сюжетов, которые крутились у меня в голове, снова родился полнометражный фильм. Девяносто минут – это, наверное, мое.

Вы родились в СССР, жили в Израиле и во Франции. Как «мультикультурность» влияет на творчество?
– Это опять же про сидение сразу на нескольких стульях. Двойственность я ощущал всегда – достаточно было расти в Советском Союзе в 80-х и быть евреем. Но никто в нашей семье не был особо религиозен, кроме прадедушки. И тем не менее вот моя жизнь: бабушка, которая ходит в синагогу и приносит оттуда мацу; дедушка, который не курит по субботам и не ест свинину – или, по крайней мере, думает, что не ест. Бабушка порой сочиняет ему сказки: мол, в супчике курочка – хотя в тот день в магазине была лишь свинина.

То, что внутри меня живут две разные культурные основополагающие, в Израиле стало еще больше раздваиваться. Когда же я познакомился со своей нынешней женой-француженкой, то все и вовсе «растроилось», если можно так сказать. Подобное происходит и с картинами. Официально «Мой сосед Адольф» – израильско-польский фильм: история связана с Польшей и получила часть финансирования оттуда. Картину делали израильский режиссер, израильские сценаристы, а ключевая тема – еврейство. Но фильм не воспринимается как израильский! Он общечеловеческий. Актеры не говорят на иврите, картина англоязычная. Фильм снят за пределами Израиля. И на этом уровне он тоже падает между двух стульев – его сложно поместить в определенную «коробочку». Коммерчески это хреново: мы любим знать, что мы покупаем. А когда у товара этикеточка непонятная – ой, нет, давайте я лучше на американскую комедию пойду, с ней все ясно. И это преследует меня всю жизнь. Это моя суперсила и моя суперслабость.

Чем заняты сейчас ваши режиссерские мысли?
– Сейчас, когда стираются границы культур, мне кажется особенно важным подчеркивать и рассказывать свою историю и историю своего народа. Вот уже пару лет я пытаюсь понять, как снять фильм по роману известного писателя-еврея Башевиса-Зингера. История связана с одним еврейским местечком XVIII века в Польше. У меня есть древо моей семьи до 1760-х годов, и, вполне возможно, что как раз в этом местечке жил мой пра-пра-пра-пра-пра...и так далее дед. Мне это очень интересно, и, видимо, идет от того, что я сравниваю советских евреев с сефардскими марранами. Последних ущемляли в правах, дозволяли жениться только между собой, и получилось так, что официально это вроде бы христиане, но во всех смыслах – евреи. И очень многие в секрете от властей, в подвалах, по ночам, практиковали свою еврейскую религию.

Так же я воспринимаю советских евреев. За два поколения они потеряли культурно-религиозную принадлежность и ориентацию, но не потеряли память о ней. Мне хочется возродить эту связь поколений, которая была утеряна. Я достаточно рано, в 27 лет, потерял отца, а я многое впитал от него – про семью, культуру еврейства. Он говорил на идиш, несмотря на то что сам родился в 43-м году. Он проводил каждое лето со своим дедушкой, который и передал ему традиции. Мне важно эти традиции возродить.