Еврей в Эльзасе — больше, чем еврей

Свет, который он предпочитает, это свет сумерек в Иерусалиме. Свет, рассеянный между днем и ночью, между жизнью и смертью. Клоду Виже (Claude Vige) — поэту, прозаику и мыслителю-эссеисту — восемьдесят два года, каждый из которых прожит так, будто он — последний. Его поэмы, его испытания, его встречи, его рассказы… он перебирает их, как четки. Его последний труд — “В горниле ветра” (“Dans le creuset du vent”) — вобрал все его рукописи и все его годы; это книга получилась полной вибраций, ритмов и звуков; настоящим торжеством слова, которое он так любит… Все это составляет ткань его необычайной жизни. И эта книга — больше, чем просто итог, уверен старый поэт. Она — вдохновение, необходимое для того, чтобы продолжаться, чтобы жить дальше.

Озарение нахлынуло из зимних, черно-белых фотоснимков, сделанных его другом Альфредом Доттом (Alfred Dott) в ноябре 2002-го среди эльзасских туманных болот и мертвых берегов замерзшего Рейна. Поэт увидел в них аллегорию собственной творческой жизни, начатой в 1950-х под сенью издательских домов “Gallimard” и “Flammarion”, воплощение собственной судьбы — судьбы еврейского поэта: “Меня потрясла борьба этих ивовых стволов, изуродованных зимой, этих гигантских, но разбитых крон. Их невероятные усилия, направленные на то, чтобы выжить, возродиться, как это делает каждый из нас, когда сталкивается с самим временем, которое имеет свойство подтачивать и разъедать”.

У мсье Виже приятная и гибкая речь, он — прирожденный рассказчик, он — поэт, который предварительно “бормочет” то, что предстоит написать на бумаге. Среди его последних книг был 800-страничный мемуар “В корзине хмеля” (“Dans le panier de houblon”. — Latt?s, 1995). Воспоминания этого вечного бродяги, охватывающие территории Франции, США и Израиля, берут начало в эльзасском тумане, в местечке Бишвийе (Bischwiller), где он появился на свет в 1921 году, где прошло его еврейское детство, все еще привлекающее его к себе, притягивающее, словно магнит, служившее надежным убежищем в самые тяжкие времена, будь то изгнание, отчаяние или война. А сегодняшний Бишвийе стал настоящим местом паломничества его немецких читателей.

Эльзасский еврей, в понимании мсье Виже, “вдвойне еврей и вдвойне эльзасец”. Он усматривает самые недвусмысленные ассоциации между скитаниями еврейского народа и полной страданий судьбой Эльзаса. Да и его собственная жизнь всегда колебалась между радостями и драмами. Самую первую из них он носит в своем сердце еще со времен эльзасского детства — драму непонимания в отношениях между маленьким Клодом и его родителями: отцом — торговцем тканями; и матерью — вечно недовольной и склонной к депрессиям музыканткой. На смену этой драме пришла другая, уже выходящая за рамки быта и за рамки семьи. Это угроза концлагеря, угроза уничтожения всего еврейского сообщества. Сорока трем его родственникам предстояло навеки сгинуть в мясорубке Шоа. “В 1942 году я окончательно осознал, что мы обречены и что надо любой ценой выскользнуть из этой мышеловки”.

Оказавшись в Тулузе, 20-летний юноша начинает изучать медицину и, одновременно, оказывается среди членов тайной организации “Еврейская акция” (“Action juive”). Наверное, для него “это было средством спасения, средством не впасть в отчаяние”. Примерно тогда же его начал занимать вопрос: что же такого усматривают в иудаизме, раз он вызывает столько жгучей ненависти? И он погружается в историю иудаизма, историю еврейского Закона, который почти всегда игнорировал. А вскоре вместе с матерью уезжает в Испанию, из которой в конце 1942 года на борту португальского судна перебирается в Филадельфию.

Иммигрантское существование в США вспоминается ему сплошным серым провалом. Клод Виже пытается придерживаться рамок блестящей карьеры профессора французской литературы в Огайо и в университете Брэндейс (Brandeis) возле Бостона, где он встречается с Маркузе и Леонардом Бернстайном (Leonard Bernstein). Но — скучает. И когда, в 1960-м, окончательно понимает, что с этой землей его ничего не связывает, переезжает в Иерусалим, чтобы почти четверть века (до 1983 года) преподавать литературу в Еврейском университете.

Эмигрировать в едва возникшее Государство Израиль, к тому же будучи обремененным детьми и родителями, считалось форменным сумасшествием: “Мы не знали слова на иврите. Мы вообще ничего не знали о Востоке”. Но Виже слишком долго мечтал о возвращении в Сион и слишком твердо верил в “возрождение государства еврейского народа, возрождение того, что было разрушено легионерами Тита и Адриана”. И вот, оказавшись в Иерусалиме, сорокалетний мужчина принимается за изучение иврита, “языка отцов”. Несмотря на нестабильность существования, жару и войны, для него наступало время максимальной поэтической плодовитости. Именно в период преподавания в Еврейском университете появляются известнейшие из его книг: поэтический сборник “Солнце из моря”, вобравший стихи 1939–1972 годов (1972); серии эссе “Художники неутоленности” (1960) и “Зимняя луна” (1970)…

Нелегко быть поэтом в эпоху, когда каждый новый день несет с собой неизбежность ожидания новой трагедии: “Жить в Иерусалиме — это значит включить в свою жизнь элемент постоянной тревоги, но как при этом не видеть еще и кипучего желания жить, врожденной радости, оживляющей этот город”! Конечно, после почти трех лет интифады, даже намека на завершение которой все еще не видно, эти слова выглядят не столь оптимистично, однако “поэтическое творчество заставляет проживать жизнь через смерть. Несмотря на нее. Вопреки ей”. И, наверное, ничто не делает его более счастливым, чем талант не думать о том, что случится завтра. Именно эта неустойчивость, нестабильность окружающего бытия делает еще краше в его глазах свет дня сегодняшнего.

Непрестанное чередование счастья и ужаса для Клода Виже стало воплощением судьбы еврейского народа. “Неужели это желание убивать никогда не иссякнет?” — устало спрашивает он. Война, от которой он убегал всю жизнь, продолжает преследовать его. Да, палестинский народ должен быть хозяином в своем государстве, утверждает он, но лишь научившись предварительно не игнорировать имеющихся средств к достижению мира с соседями. Если еврейские поселения и повинны в каких-то непредусмотренных последствиях своего существования, рассуждает Виже, то весьма и весьма сомнительно, чтобы все палестинцы были “реально согласны” с самим фактом существования Израиля. И самая главная его мечта — мечта о том дне, когда каждая из сторон прекратит, наконец, “проклинать существование другой”.

Не является ли сия трагическая неустойчивость непременной спутницей любого, а не только еврейского поэта? “Я не буду говорить о том, насколько самостоятельна еврейская поэзия, — комментирует Виже, — но еврейская судьба уже сама по себе есть поэзия. Быть евреем и быть поэтом — в сущности, одно и то же. Поэт всегда мечется между двумя крайностями: праздником мира и ужасом мира. Именно во внутреннем слиянии этих двух полюсов и заключается жизнь. В этом отношении, каждый поэт (если он действительно поэт!) несет в себе что- то от еврейской судьбы”.