«А еще был Миша Светлов...»

Сегодня, 17 июня, исполняется 110 лет со дня рождения выдающегося русского советского поэта и драматурга Михаила Аркадьевича Светлова, очень талантливого и очень остроумного человека. Он остался бы в истории русской литературы, даже если бы не написал ничего, кроме двух своих самых известных стихотворений — «Гренада» и «Песня о Каховке». Но до сих пор, хотя со времени его ухода прошло почти полвека, люди вспоминают и цитируют не только его «серьезное» творчество, но и многочисленные шутки, хохмы и розыгрыши. 

Михаил Аркадьевич Шейнкман родился 17 июня (по новому стилю) 1903 года в Екатеринославе (Днепропетровске) в семье бедного ремесленника. Однажды уже прославленного поэта в одном из интервью спросили о том, из какой семьи он происходит. «Мой дед был крепостным у Шолом-Алейхема», — ответил Светлов. «В детстве я учился у меламеда, — вспоминал поэт. — Платили ему пять рублей. И вдруг отец узнал, что в соседнем местечке берут три. Он пришел к меламеду и сказал: “Хорошо, пять так пять. Но за эти деньги обучи его еще и русской грамоте”. Так я и стал, — заключал Светлов, — русским писателем».

В 1920 году, будучи делегатом Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, Михаил придумал себе псевдоним, попросту переведя с идиша свою настоящую фамилию. Так Шейнкман стал Светловым.

Еврейская тематика в поэзии Светлова в основном носит личный характер, она служит контрастным фоном чувствам нового, современного человека — интернационалиста, свободного от национальных предрассудков, с горькой, ироничной усмешкой упоминающего о своем еврействе («Стихи о ребе», 1923; «Песня отца», 1925; «Колька», 1925; «Письмо», 1929). В поэме «Хлеб» (1927) Светлов, раскрывая трагедию еврейских погромов, в то же время примиряет в послереволюционное время погромщика и его жертву (этот мотив звучал и в «Песне отца» — «и того, кто бил и громил меня, он зовет своим близнецом») во имя грядущего братства и принесенных на его алтарь жизней. Значительное место в переводческой деятельности Светлова занимают переводы на русский язык стихов еврейских поэтов Зелика Аксельрода, Арона Вергелиса, Льва Квитко, Зямы Телесина, Ицика Фефера и других.

Характерной особенностью творчества и личности Светлова был своеобразный меткий юмор, часто с элементами самоиронии. Многие его остроты получили широкую известность благодаря книгам воспоминаний литературоведа Зиновия Паперного, художника Иосифа Игина, поэта Игоря Губермана и других.

Постоянно находясь в гуще людей, среди молодежи, студентов, коллег, поклонников, он был очень одиноким человеком с грустной усмешкой, легкой иронией, скрытым юмором — его хохмы до сих пор в цене. Вот только несколько примеров: «У меня не телосложение, а теловычитание», «Я всю жизнь меняю гнев на милость. С разницы живу. Но иногда это надоедает», «Под старость я превратился в нечто среднее между Ходжой Насреддином и нашим клубным парикмахером Маргулисом. Им приписывают чужие остроты. Мне тоже». По поводу поэтических текстов Светлов любил говорить: «Хочу испить из чистого родника поэзии до того, как в нем выкупается редактор».

На юбилее Шота Руставели Светлов разразился экспромтом:
Мы приехали в Тбилиси,
Все мы там перепилися.
Шо-то пили, шо-то ели,
Словом, Шота Руставели.

Жена Светлова, Радам, была грузинкой. Когда их сыну пришло время получать паспорт, он сообщил отцу, что решил записаться евреем. Светлов, улыбнувшись своей грустной улыбкой, погладил сына по голове и сказал:
— Успокойся, мальчик: ты никакой не еврей!
— Почему? — вспылил сын.
— А потому, что никакой настоящий еврей не откажется от возможности написать себе: «грузин»! — ответил мудрый Светлов.

Михаил Аркадьевич Светлов был удивительным бессребреником. Лично на себя Светлов тратил мало, только что на выпивку. «Я могу прожить без необходимого, но не без лишнего», — говаривал он.

Рассказывают, что спустя несколько лет после смерти Михаила Аркадьевича один второразрядный писатель стоял перед витриною буфета ЦДЛ, созерцая немудрящий натюрморт из бутербродов с засохшим сыром и несвежих пирожных-эклер.
— Да... Прежде и паюсная была, и зернистая, и балычок, и кореечка, и жюльенчики, и тарталеточки, — произнес он.
Буфетчица, известная и чтимая столь же, сколь и легендарный цедеэловский парикмахер Маргулис («50 лет работы над головой писателя»), бросает взгляд, быстрый и острый, как складной ножик, и заканчивает фразу:
— ...а еще был Миша Светлов.