Поэт простого люда

Сначала он писал на иврите – интеллигенции нравилось, но народ не читал, даже когда он заставлял своих героев материться на арамейском. Тогда он перешел на идиш и тут же стал жемчужиной еврейской литературы. Он изображал русское еврейство как «Клячу», повествовал о нищих бродягах и еврейских «Дон Кихотах». Менделе Мойхер-Сфорим был первым, кто решился честно описать местечки – как они есть.

Существование двух языков – иврита и идиша – для евреев Восточной Европы в конце XIX века было причиной для горячих споров. Два языка использовались в одном и том же обществе, но были противопоставлены друг другу. Язык науки, права, религии и литературы против языка бытового общения и застольных анекдотов, для которого даже письменной традиции долгое время не существовало. Но с середины XIX века идиш стал активно обрастать популярностью – и многие авторы тех времён искали разные способы решения проблемы выбора языка для своих текстов.

Можно было вписать себя в почтенную традицию классической еврейской культуры, которая больше 2000 лет писала на иврите. Но тогда круг твоих читателей был бы ограничен профессорами и образованной интеллигенцией. А можно было писать на ставшем популярным идише – на языке, который понимают и принимают массы. Тогда тебя бы издали приличным тиражом, о тебе стали бы писать в газетах. Однако величайшим мыслителям того времени было стыдно писать на идише – буквально. На языке, за которым нет ни благоговейного мемориала из имён классиков, ни теоретических норм. На повседневном, вульгарном бытовом языке, напичканном множеством присказок, поговорок и наговоров. Упоминания об идише существуют со Средневековья, какие-никакие письменные памятники по себе он всё-таки оставил, но в общественную полемику пришёл только во второй половине XIX века.

Шолем-Янкев Абрамович был литовским евреем и родился в местечке Копылье, неподалёку от Минска. В раввинской семье Шолем получил классическое образование, изучил Тору и Талмуд, а когда ему исполнилось 17 лет, отправился путешествовать. Точнее – бродяжничать с нищими. В этой компании он провёл продолжительное время, в итоге осев в Галиции, в Кременце, где и познакомился с просветителями из движения Хаскала. Дочь поэта-просветителя Готлобера, с которой они сблизились, живо взялась за его образование, обучила русскому языку и арифметике. Он увлёкся личным просвещением так, что вскоре и сам начал писать. На иврите. Тексты быстро оказались в окружении внимания просвещённой публики, произвели большое впечатление и были много обсуждаемы. Но дальше не пошли – общественность, читающая на идише, их не увидела. Да и для иврита, языка высокого творчества, истории Абрамовича о неприглядной стороне жизни еврейства совсем не подходили.

Перебравшись в Одессу, Абрамович занял пост директора образцовой Талмуд-Торы – это религиозные учебные заведения, которые стали возникать в Европе на исходе средних веков. В них мальчиков из небогатых семей готовили для поступления в иешиву. На протяжении следующих 30 лет Абрамович был преподавателем школы и литературным гуру, таким образом оказавшись крупным деятелем еврейского просвещения. В 1862 году Александр Цедербаум, редактор солидного издания на иврите «Ха-Мелиц», выпустил отдельное приложение к своему альманаху. Оно было на идише, название носило «Койль а-Мевасер», что значит «Глас провозглашающий». Скоро по популярности приложение обогнало основное издание. На следующий год Абрамович принёс Цедербауму свою первую рукопись на идише – «Дос клейне менчеле», её переводили как «Маленький человечек» и даже «Паразит». Публикация этой рукописи и считается началом современной еврейской литературы. Там же, в «Койль а-Мевасер» вышли две повести Абрамовича: «Ди таксэ» – название «кошерного мясного налога» и «Ди клячэ» – «Кляча».

Всякий уважаемый автор, берясь за идиш, в предисловии обязательно извинялся перед читателем. Говорил, что ему неловко писать на этом языке, да и не взялся бы он ни за что, но обстоятельства – дескать, на идише слишком мало текстов, и вот я ситуацию исправляю. Так начиналось большинство произведений на идише в период с конца 30-х до начала 80-х годов прошлого века. «С удивительным упорством эта литературная традиция продолжает игнорировать сама себя до сих пор», – как-то сказала иудаист Александра Полян. Многократно извиняясь, авторы выбирали идиш для историй как раз о маленьком человеке, его повседневных нуждах, бытовых неурядицах и прочей мишуре, о которой на иврите даже не думают.

Изначально Абрамович хотел взять себе псевдоним Сендерле Мойхер-Сфорим. Однако такой псевдоним испугал Цедербаума, носившего имя Александр (Сендерле является уменьшительно-ласкательной формой этого имени. – Прим. ред.). Уважаемому книгоиздателю оказалась совсем не по сердцу мысль, что просвещённые еврейские интеллигенты станут нащупывать за этим псевдонимом его самого. Потому Абрамовича было решено назвать Менделе Мойхер-Сфорим, Менделе «Продавец книг», или Менделе «Книгоноша». А в разговорах о книгоношах всегда важно помнить, что они – главные поставщики еврейского знания в города и местечки. Священные книги и молитвенники, лубочные брошюрки и первые сочинения на идише для женщин – всё это всегда привозили они. Они же позже чуть ли не тайком доставляли нееврейскую советскую литературу, проклинаемую раввинами, интеллигентами и государственными служащими, но так нужную портнихам, фотографам, бухгалтерам и прочим людям.

В 1869 году вышел, возможно, главный роман Мойхера-Сфорима «Фишка-хромой» – о приключениях юности самого Абрамовича. Роман стал сенсацией и открыл современникам-литераторам огромное поле для исследований и экспериментов. Знал несколько переизданий и позже появился на иврите под названием «Книга нищих». Он стал первой попыткой изобразить прежде невиданный для еврейской литературы предмет – мир нищих и попрошаек. Роман дал панорамную экскурсию на дно еврейской нищеты середины XIX века с обзором её иерархии и быта. Мойхер-Сфорим снабдил своих героев удивительно живой речью, стилизовал её местечковыми оборотами, интонировал – расширил, словом, вдоль и поперёк.

На фоне истории своего хромоногого персонажа, рассказчиком которой выступает Менделе-книгоноша, автор выписывает бедность и утлость местечек, ругает верхушку еврейских общин, казнокрадство, коррупцию и общую несостоятельность. Менделевский книгоноша, вышедший из народа и ушедший в него же, талмудически прочный и открытый современному знанию, путешествовал в своей кибитке по дорогам и местечкам черты оседлости. Продавал книги, рассказывал людям разные истории, которые видел в жизни, ругал несправедливость и предлагал варианты переустройства мира, особенно в его еврейской части Российской империи. Его Фишка оказывается изгоем среди изгоев, как, в сущности, любой еврей среди своих в черте оседлости. Видно, что для автора это созвучно с определением места евреев и в среде других народов.

В классиках еврейской литературы Мойхер-Сфорим в итоге оказался и на идише, и на иврите. Он вписал своё имя в число тех еврейских литераторов, которые принимали участие в сглаживании этого социально-лингвистического диссонанса. Благодаря ему реализм для еврейской литературы в XX веке стал прежде всего описанием жизни местечек, их суеты, сценок и персонажей. Для того чтобы на иврите описать разговор в бане, нужно было ещё придумать, как это сделать: на священном языке в бане не разговаривали. И для текстов на иврите Мойхер-Сфорим предложил довольно простое решение: помнить, что даже иврит подразделяется на более высокий – библейский и низкий – талмудический. Стало быть, высокие события и диалоги можно было бы писать на библейском, а низкие, вроде сцены в бане, на талмудическом. Для того же, чтобы герои могли ругаться матом, Абрамович предлагал вообще пользоваться арамейским.

Еврейский мир в своей литературе он ставил превыше всего. Несмотря на обилие православных и католических храмов в описываемых им местах – в его текстах они отсутствуют. Так, словно мир уже переустроен, или так, словно он хотел жирно подчеркнуть еврейское одиночество. Его повести и романы стали жемчужинами еврейской литературы, но самым примечательным в его биографии оказалось то, что он был не столько читаемым автором, сколько почитаемым. И в силу таланта, и в силу своей просветительской деятельности, безусловно. Его романы даже на идише оказались слишком сложны для «простонародья и женщин». И аудитория всё так же состояла исключительно из маскилим, что значит с иврита – «просвещенный».