Пушкин в помощь

Ярчайший поэт XX века, филолог и пушкинист Владислав Ходасевич дружил со многими. С Ахматовой, Мандельштамом, Белым и Горьким. Пытался подружиться и с большевиками – не вышло. Уехав в Европу, он прослыл самым ядовитым публицистом среди русских эмигрантов.

Он приветствовал первые стихи Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама и Игоря Северянина. Был исследователем Александра Пушкина – можно даже сказать, его поэтическим наследником и его проповедником в послереволюционной России. Он дружил с Андреем Белым и Максимом Горьким, следил за творчеством Валерия Брюсова и Сергея Есенина. Был автором величественного «Некрополя» – литературного памятника поэтам Серебряного века. Его духу, боли, достоинству, тщете и нищете.

Ходасевич стал одним из героев романа воспоминаний «Курсив мой» Нины Берберовой – ещё одного исчерпывающего памятника времени. Он стал объектом изучения литературоведов, и одну из лучших монографий о нём написал Валерий Шубинский – «Ходасевич. Чающий и говорящий». Его биография – с достижениями и войной, поэзией и бытом, любовными треугольниками, личной и социальной драмой – бестселлер о начале ХХ века в России. Столько в ней имён, узлов, судеб и портретов. О Владиславе Фелициановиче весьма примечательно высказался Дмитрий Быков: «Нет поэта, которого бы я ненавидел и которому так же сострадал, как Ходасевичу».

Полуеврей, полуполяк, полуинтеллигент, наследник обедневшего то ли польского, то ли литовского дворянства и русского купечества. Тонкий, ранимый, желчный и прямолинейный. Или так – болезненный, худой, скуластый, в очках, немного надменный, но трогательный. Он родился в Москве шестым ребёнком в семье коммерсанта Фелициана Ивановича Масла-Ходасевича. Отец держал фотосалон, а после – магазин фототехники в Москве. Мать Ходасевича – Софья Яковлевна, в девичестве Брафман – была еврейкой, крещёной в католичество, как и вся её семья. Её дед Яков Брафман – известный в середине XIX века одиозный публицист, памфлетист и, несмотря на свое происхождение, знатный антисемит. Владю выкормила русская крестьянка – позже Ходасевич гордился этим обстоятельством, ведь оно роднило его с Пушкиным. Подросшему, мать читала ему перед сном «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича.

В первые годы нового XX века его увлекла литература. В Москве по средам он посещал собрания писателей у Брюсова, ходил в Художественно-литературный кружок, читал на разных поэтических вечерах. Публиковался в «Весах», «Золотом руно», где в разное время печатались Гиппиус, Белый, Брюсов, Бальмонт, Бунин и Чуковский. С 1908 года, после книжки своих первых стихов «Молодость», Ходасевич стал писать активно, и не только стихи, но и критику, публицистику. В следующее десятилетие он вошёл молодым уверенным автором, публиковался в «Русских ведомостях», «Утре России», «Новой жизни».

Как и Блок, он принял февральскую революцию и согласился работать на пролетариат. Он был уверен в победе большевиков, в крайнем случае – левых эсеров, и сильно этим вдохновлён. До революции недолюбливать либералов приходилось, что называется, про себя, при том что его самого считали либералом. Теперь же он высказывался открыто и прямолинейно. Ходасевич был жёстким на язык, его побаивались, даже ненавидели за это. В марте 1917 года в здании редакции «Бюллетеней литературы и жизни» прошло первое собрание Московского клуба писателей. Перемена тона и тем обсуждений на собраниях литераторов стала сильно заметна. Писатели говорили о социальном, обсуждали общество, искали способы его изменений. Интеллигенты верили в просвещение и Пушкина, в то, что через просвещение пушкинский мужик зацветёт в России. Сейчас это кажется смешным, но они правда верили в это. Тут бывали Волошин, Белый и Бердяев. Устав клуба писали Михаил Гершензон и Сергей Булгаков. Ходасевич принимал активное участие в организации и работе клуба, читал лекции, вёл дискуссии.

Когда приходилось общаться с народом непосредственно, вдруг обнаруживалось напряжение. Вблизи мужик пугал. Летом и осенью 1918-го Ходасевич работал в театральном отделе Моссовета, а потом и Наркомпроса, там же историко-театральным отделом одно время заведовал Вячеслав Иванов. Ходасевич пошёл в репертуарный отдел в распоряжение к Юргису Балтрушайтису. Они пытались протащить на сцену Мольера, Шекспира, Гоголя и Островского. Коммунисты жаждали сделать репертуар революционным, но он ещё даже не был написан. Пролетариат при этом требовал водевилей. Репертуарный отдел был завален рукописями – драматурги несли новые пьесы, иные в 28 действий! Тексты нередко представляли собой подлинный кошмар литературного редактора, но авторы требовали их взять, грозили пролетарским происхождением, поминали 1905 год. Если на рукописи красовалась рекомендация Ленина или Луначарского, её становилось совсем невозможно завернуть.

В 1920 году по приглашению «Всемирной литературы» Ходасевич приехал в Петроград. Издательству он продал три тома собственных переводов. Вместе с Лейбом Яффе он издал «Еврейскую антологию. Сборник молодой еврейской поэзии». В 1920 году вышла третья книга его стихов «Путём зерна», по-разному встреченная публикой и советской критикой. Сегодня она считается одной из лучших у автора. Авторам «старой школы» в начале 20-х годов оказалось заметно сложнее писать. В издательства хлынули молодые, из народа, едва освоившие грамоту, без глубоких знаний законов эстетики и драматургии. Среди них были даже талантливые, но дело не в этом. Центральный императив новые авторы поняли буквально: писать так, будто трудовому человеку хорошо. И выполняли они его старательно. Профессиональные писатели, не принявшие законов пролетарской литературы, оказались не у дел, их перестали публиковать, они были вынуждены зарабатывать переводами и редкой публицистикой. В конце 20-х годов перестали писать стихи Ахматова и Цветаева, Мандельштам жаловался на «творческую немоту», Блок успел пожаловаться на нее еще раньше.

В конце лета 1921 года Ходасевич со своей второй женой Анной Чулковой и её сыном отправился в писательскую коммуну в Порхов под Псков. По приезде в Псков узнали, что ближайший поезд на Порхов будет через два дня. Стали искать место в гостинице – глухо. Ни о какой частной сдачи внаем в городе тоже речи не шло. Вернулись на вокзал, заплатили носильщикам, устроились на ночевку в один из отцепленных вагонов. Среди ночи их разбудил патрульный обход, двое в кожанках и с наганами – фонарём в лицо, как водится. Всё могло закончиться скверно. Литератор стал объясняться, извлекать из карманов рекомендательные письма, в том числе и от Горького. В столицах оно открывало многие двери. Люди во Пскове на него тоже отреагировали, но по-своему. Один из них, глядя на подпись Горького, сказал, что бумажка никчемная, а Ходасевич – лопух! «Все знают, что Максим Горький – это не человек, а поезд. Человек такой если и был когда-то – давно помер». Ходасевич разразился громким хохотом в ответ, истерическим, надо думать. Чекисты его поддержали, уж слишком заразительно он заливался. За смехом они решили, что Ходасевич нормальный мужик, хоть и болван, раз не знает, что такое «Горький». И разрешили им с женой и ребёнком продолжить сон в вагоне. Эту встречу он вспоминал позже как одно из явлений просвещённого мужика и пример поражения всех мечтателей и пушкинистов.

В августе того 1921-го арестовали Гумилёва. Известие об этом вызвало в литературных кругах шок. Друзья пытались вытащить его из застенков: Горький, говорили, лично ездил к Ленину просить за него. Никто не мог поверить в происходящее, да и он не верил. Домой писал из тюрьмы, чтобы не беспокоились: сочиняю стихи, дескать, играю в шахматы. Через несколько дней в том же августе – ещё одна трагедия. Не получив вовремя разрешение на выезд для лечения в Финляндию, умер Александр Блок. Ему был всего лишь 41 год, и эта смерть на фоне всеобщих событий переживалась всеми очень тяжело.

Луначарский, посыпая голову пеплом, после писал: «Мы буквально замучили его». Действительно. Согласившись сотрудничать с большевиками, в последние годы он почти перестал писать. Разменял себя на работу во всевозможных комиссиях, комитетах, заседаниях в разнообразных пролетарских организациях по обеспечению нужд трудящихся и прочих. В состоянии жуткого бардака и вечной нехватки всего на свете. За несколько месяцев до смерти он жил практически без денег и умер от застарелой болезни сердца в своей квартире, так и не дождавшись медицинской помощи. Его похоронили 10 августа. А 1 сентября на столбах в Петрограде были расклеены объявления о приведённом в исполнение приговоре по делу «Таганцевского заговора» с именем Николая Гумилёва среди прочих расстрелянных. Ольга Форш писала, что прохожие буквально застывали у столбов с этими объявлениями. Пролетариат победил и оказался совсем не тем, чем его рисовали себе интеллигенты, поддержавшие революцию. В тех объявлениях это было ясно окончательно.

Личная жизнь Ходасевича тогда претерпела существенный разворот – он встретил Нину Берберову. Завязавшиеся отношения давали много сил, хотя чувство вины перед женой их отнимало. Анна Ивановна страдала, он хотел закончить отношения с ней максимально цивилизованно. Взял на себя обязательства материально её обеспечивать и выполнял их после. Однако разойтись хорошо поначалу все равно не выходило. Жена и не думала об отъезде из России – Ходасевич к тому времени об этом уже страстно мечтал. На фоне встречи с женщиной всей его жизни – так тогда во всяком случае считал Ходасевич – бежать из беспросветного бытия советской действительности захотелось особенно горячо. Перспектив на Западе пока не было никаких, но тут для себя он больше их тоже не видел.

Заграничные паспорта деятелям культуры СССР в начале 20-х только начали выдавать с кучей оговорок. Заполучить документ стало сложнее после того, как Бальмонт, опьянев от воздуха свободы, стал якобы критиковать большевиков по приезде в Париж. «Всё, что совершается в России, сложно и так перепутано», – вот и все, что он на самом деле сказал. В результате визы аннулировали сразу нескольким писателям. В том числе Вячеславу Иванову и его жене, которую ждало лечение от туберкулёза в Европе – она так и умерла, не добравшись до санатория.

Ходасевичу выбить себе командировку не удавалось, но его родители были уроженцами Литвы, и литовское подданство распространялось на него автоматически. Юргис Балтрушайтис, старый друг Ходасевича, поэт и посол Литовской республики с 1920 по 1939 годы, стал человеком, благодаря которому многие покинули Россию в 20-е годы. Его помощью воспользовался и Владислав Фелицианович. В качестве «горсти землицы в дорогу» он взял восемь томиков Пушкина – путешествовать собирался налегке. О полноценном отъезде он тогда не думал. 30 июня 1922 года Ходасевич с Ниной Берберовой прибыли в Берлин.