Горький по Ходасевичу

Они были врагами в литературе: последний классик символистов и главный пролетарский писатель страны. Но и Горький, и Ходасевич верили в революцию, согласились на неё работать, а потом вместе в ней и разочаровались. Крепкая дружба пала, когда Горький вновь поверил Сталину.

Приехав в Петроград для знакомства с новой редакцией «Международной литературы», Ходасевич счёл своим долгом лично познакомиться с Горьким, который формально ею руководил. Они встретились в его квартире на Кронверкском проспекте. Витрины магазинов были наглухо заколочены, дома не топились, электричество отсутствовало. А у Горького водился керосин! Тогда в 1918 году он показался Ходасевичу приятным, хотя и суховатым человеком. В 1920 году в дом Горького переехала племянница Ходасевича с мужем – это и определило степень их отношений как дружескую.

Каждый вечер у Горького встречались члены редакции, сюда захаживал Федор Шаляпин ругать большевиков, тут жила бывшая гражданская супруга Горького, Мария Андреева, кто-то из членов императорской фамилии лежал больным в глубине комнат. В столовой говорили о голоде и Гражданской войне, Горький всё повторял: «Да, плохи дела, плохи». Ближе к прозрению Буревестника от революционного морока очнулся и Ходасевич, они стали друг другу незаменимыми собеседниками, дефицитными.

Горьковскому осознанию помогала его старая вражда с Григорием Зиновьевым, который в начале 20-х годов был комиссаром Северной области. Вокруг Горького образовался клуб людей, пострадавших от Зиновьева. Стали доходить слухи, что людям, за освобождение которых он просил, часто доставалось куда более ужасная участь, чем предполагалось изначально. Горький знал, что за ним следили, вскрывали переписку, иногда совсем без стеснения. Читали даже письма Ленина к Горькому, из-за чего Владимир Ильич стал прошивать свои письма по периметру нитью, концы которой скреплял печатью.

Осенью 1921-го Горький понял, что пора воспользоваться давним советом Ленина и таки поехать за границу «полечиться». Осенью 1921 года он отправился в Германию. Ходасевич с Берберовой появились там же в июле 1922-го. Они вместе с Горьким сначала жили в маленьком германском городке Бад-Сааров, спустя время – в Мариенбаде, в октябре 1924 года они съехались в Сорренто. В это время Горький открылся Ходасевичу гораздо ближе, чем прежде. Он как-то совсем неестественно для реалиста любил приукрашивать жизнь, вот что заметил Ходасевич, и любой жизненной правде в действительности предпочитал парад. Горький обожал праздники в Сорренто, разглядывал их с восторгом и завистью. Вот, дескать, а в России-то веселиться и не умеют, эх! В любом творческом акте он ценил прежде всего сам порыв, а не результат, вот почему резких критических комментариев почти никто из авторов, присылавших ему свои часто бездарные рукописи, не получал. Плакал Алексей Максимович над каждым произведением, которое ему читали, по этому поводу Маяковский даже пошутил однажды: «Продам недорого заплаканный жилет Горького».

Когда Ходасевич дал почитать Горькому свои воспоминания о Валерии Брюсове, тот сказал: «Жестоко вы написали, но превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне». В описании Брюсова содержалась примечательная деталь: «Чрезвычайно внимательный к посетителям, Брюсов, сам не куривший в ту пору, держал на письменном столе спички. Впрочем, в предупреждение рассеянности гостей, металлическая спичечница была привязана на верёвочке». Подробность эта весьма позабавила Горького – ведь он думал, что лишён мелочизма и, как все люди, которые так о себе думают, любил посмеяться над этим делом. Ходасевич легко дополнял портреты великих бытовыми деталями, десакрализировал их, оставляя читателя один на один с человеком, а не образом. За это умение Горький ценил Ходасевича.

Горький принимал в жизни Ходасевича самое активное участие – как, впрочем, и в жизни многих других своих друзей. Он зарабатывал порядка 10 тысяч долларов в год, был самым высокооплачиваемым русским писателем своего времени. При этом большую часть денег тратил на нужды родственников и всевозможных приживал, которые роились вокруг него постоянно. «Папиросы, рюмка вермута в угловом кафе на единственной соррентийской площади, извозчик домой из города – положительно, я не помню, чтобы у него были еще какие-нибудь расходы на личные надобности», – писал Ходасевич о Горьком в Сорренто.

Горький способен был увлечься любым мечтателем, вралем и шалопаем. Ценил людей, способных к риску, бунтарству и озорству. Отдельным его пристрастием были истории о поджигателях, он много о них писал и рассказывал. Да и сам любил устраивать пожар – хотя бы и в пепельнице: смотрел, как там всё горит. С большим вниманием он наблюдал за опытами по разложению атома, результаты которых публиковались в зарубежной прессе. «В один прекрасный день эти опыты могут привести к уничтожению нашей Вселенной. Вот это будет пожарчик!» – прищёлкивал он языком.

«Отношение ко лжи и лжецам было у него, можно сказать, заботливое, бережное, – писал Ходасевич. – Правда его интересовала только в одном случае – когда речь шла о его творчестве».
– А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?
– Плохи, Алексей Максимович.
– Ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать одно хорошее стихотворение.

В эмиграции Ходасевич себя, можно сказать, нашёл. И не без помощи Горького. У Виктора Шкловского появилась мысль о создании журнала, в котором советские писатели могли бы публиковаться в обход цензуры, а русские писатели из-за границы стали бы доступны советскому читателю. Не что-то антибольшевистское, а просто собственные произведения, написанные не по указке. Мысль сумасшедшая, но тогда казалась осуществимой. Он предложил её Горькому, тот – Ходасевичу. План работы написали, в научный отдел наметили профессоров Брауна и Адлера, назвать журнал решили «Беседа». Предполагалось, что он будет распространяться и в советской России – Горький вёл соответствующие переговоры, и они вроде продвигались.

Из первых двух номеров советское книготорговое учреждение выкупило 20 экземпляров, обещая в будущем, как только появится разрешение на ввоз «Беседы» в СССР, брать по тысяче. Но разрешения все не давали. Дошло до того, что Горький объявил бойкот советским издательствам и до решения вопроса о «Беседе» отказывался публиковать любые свои рукописи. Но тут и количество авторов, присылающих свои произведения в «Беседу», резко сократилось. Журнал сам собой закрылся.

У позднего периода отношений Горького и Ходасевича была ещё одна сюжетная линия. В ЦК считали, что Ходасевич плохо влияет на Горького, и Буревестник под его влиянием может уйти в эмиграцию. С его-то знаниями и биографией – это было бы непростительно. На добрые отношения с большевиками Горького настраивала его секретарь Мара Будберг, бывшая жена Мария Андреева приезжала с инспекциями и нравоучительной поддержкой. И где-то с 1924 года его отношение к большевикам вновь потеплело. Хотя только для видимости.

Перед всяким новым посланцем из Москвы он надевал вот эту свою пролетарскую маску, раззадоривался радостью свершений, товарищескими чувствами к партии и народу. Как только гость уезжал, он становился прежним, но со временем начал сам себя убеждать в необходимости ехать в Россию. Даже увлёкся иллюзией издания там «Беседы» и ещё нескольких журналов свободной направленности. Горький всецело зависел от России, его в этом убедили. И не только в деньгах было дело. Останься он в Европе, не был бы «предвестником нового человека» и «буревестником революции», а стал бы рядовым представителем русской эмигрантской литературы.

Ходасевич, и так уже давно мучимый двойственностью Алексея Максимовича, от такой его перемены страдал, но делать с этим ничего не собирался. Спустя некоторое время после того, как Ходасевич выехал из Сорренто в Париж по делам, они просто прекратили переписку. После пролилось даже некоторое количество грязи и даже взаимной, но это уж неизбежное. С 1925 года Ходасевич печатался под своим именем в «Днях», «Последних новостях», а потом в «Возрождении». Он выпустил сборники «Европейская ночь», «Державин», «О Пушкине», «Белый коридор. Из кремлевских воспоминаний». «Некрополь» вышел уже после смерти автора, в 1939 году. Он публиковал фельетоны о советских писателях, русской литературе в эмиграции, деятельности ГПУ за границей.

После того как советское посольство в 1925 году отказалось продлить ему просроченный паспорт и потребовало его возвращения, он стал эмигрантом окончательно. На большевиков обозлился всерьёз, стал писать уже не фельетоны, а разгромные антибольшевистские статьи, утверждал, что тот, кто помогает большевикам, помогает им угробить пролетария окончательно. Ходасевич заслужил звание самого ядовитого автора русской эмиграции. Шкловский сказал ему однажды: «У вас чахотка, но вы не умираете. Вы такой злой, что палочки Коха дохнут в вашей крови». Он не был злым, он просто ненавидел враньё.