Раструбил на всю Америку

Чернокожий парень, сын проститутки и бездельника, он поднялся со дна Нового Орлеана и стал Моцартом американской музыки. И первыми белыми людьми, протянувшими руку Луи Армстронгу, оказались евреи Карнофски.

Самые чувствительные меломаны из поклонников Армстронга считают его посланником Б-га, отправленным на землю, чтобы принести людям джаз. В фильме «Высшее общество» 1956 года его герой в компании музыкантов катится в шикарной машине и поёт: «Я еду к своему приятелю, он организатор джазового фестиваля, и его зовут Декстер. У него вроде неплохо идут дела, но что-то говорит мне, что парень грустит». Джаз к тому времени стал спасением от грусти и тоски для миллионов.

Сотни талантливых музыкантов успели обрести своё место в зале джазовой славы и даже немножко забронзоветь. Луи работал на той ленте в шикарной компании Бинга Кросби, Фрэнка Синатры и Грейс Келли. Он уже успел сняться в 50 картинах и стать самым востребованным джазовым музыкантом своего времени. В память о людях, которые помогли ему купить первый корнет, он носил на шее Маген Давид. И всегда с гордостью повторял, что с джазом они выросли в одном городе – в Новом Орлеане.

Всё, что известно о детстве Луи, рассказал он сам, написав две автобиографические книги: в 1936 году в Нью-Йорке вышла Swing That Music, а в 1954-м – Satchmo. My Life in New Orleans. Сведения из них биографы Армстронга не рекомендуют принимать буквально, ведь для документалиста Луи был слишком творческим человеком. Плюс он никого не хотел обидеть. Но если ты чернокожий, вырос в Америке начала XX века и помнишь времена расцвета сегрегации, то написать воспоминания так, чтобы они никого не обидели, без фантазии не получится.

Своим днём рождения он считал 4 июля 1900 года, а на самом деле родился то ли несколькими годами раньше, то ли позже, да и вообще 4 августа. Чернокожие редко имели документы о рождении, а родители Луиса были неграмотными. К тому же в канцеляриях заседали белые писари, и цветные им не сильно доверяли. Ещё в XIX веке 4 июля стало популярной датой рождения среди тех, кто не знал своей.

Основанный французской торговой компанией, Новый Орлеан в большей степени был католическим, чем протестантским. Будучи портовым, в середине XIX века Новый Орлеан стал третьим по численности и самым богатым из крупных городов США. До Гражданской войны оставался важной гаванью на пути трансатлантической работорговли, а впоследствии стал называться колыбелью джаза и местом, из которого происходили истоки цветного среднего класса Америки.

Сегрегация, разумеется, не обошла и его – всё-таки сердце американского Юга. По воспоминаниям чернокожих музыкантов, расовые законы тут исполнялись значительно мягче и важно было иметь белого покровителя, который при случае мог бы прийти и предъявить твоему обидчику «за своего черномазого». Население было смешанным, белые богачи открыто содержали своих цветных любовниц, выводили их в свет, в смешанных браках рождались креолы, «Французский квартал» был цветным. Жители говорили на французском и испанском языках, английского некоторые не знали вплоть до середины XX века.

Во всём, что касалось нравственности и морали, новоорлеанцы ориентировались не на Лондон, а на Париж. Тут процветала свобода простых человеческих проявлений – всех без исключения, но в основном любили вкусно есть, много пить и веселиться. Недаром Новый Орлеан славится своей кухней, музыкой, парадами и борделями. В пуританских глазах жителей северных штатов город был ареалом праздности и греха.

Отца Луи Армстронга звали Уильям, и видел его сын крайне редко. О смерти старика Луи узнал во время гастролей по Европе, которые не стал прерывать. Мать была проституткой, когда он появился на свет, ей исполнилось 16 лет. Она называла его Луисом, но не прижилось. Из детства Луи запомнил бурчание в животе и беспризорность. Мать могла бросить его и сестру на сердобольных соседей и исчезнуть в неизвестном направлении на несколько дней. Какое-то время он прожил у бабушки – матери отца, потом жил со своей матерью. Лет в 10 стащил пистолет у очередного её любовника и палил из него на улице, был арестован и провёл некоторое время в интернате для цветных подростков, где получил первое систематическое музыкальное образование: освоил тамбурин, альтгорн и начал играть в ансамбле. Мать не осуждала ни единого проступка сына и во взрослой жизни благословляла каждый шаг. Однажды, после отъезда Луиса из Нового Орлеана, она появилась в чикагском клубе посреди его концерта. Улыбаясь со сцены, он видел, как она плыла, словно буксир, невозмутимо раздвигая танцующую публику.

В семь лет Луи работал в семье Карнофски, они продавали уголь в Сторивилл – квартал красных фонарей на окраине города. За жестокость местных нравов местечко называли полем битвы: ругань, драки и перестрелки на улицах тут выглядели нормой. Это было – как Сохо в Лондоне или Репербан в Гамбурге – средоточием ночных клубов, дансингов, ресторанов, забегаловок и публичных домов. Грязно, но весело. Бордели шумели до глубокой ночи, часа в три-четыре сюда стекались ещё и музыканты со всего города: пропустить по стаканчику на сон грядущий, поджемовать и найти красотку с глубокими объятиями.

Луи помогал развозить топливо: когда на фирменном автомобиле они подъезжали к клиентам, он гудел в жестяной рожок. В наблюдениях за тем, как к Карнофски относятся окружающие, он познакомился с ещё одной стороной жизни – бытовым американским антисемитизмом. А вот мадам Карнофски оказалась настоящей идише мамой, любила музыку, была заботливой и внимательной хозяйкой, и её отношение к Луи поначалу для него было странным. В конце рабочего дня она обязательно приглашала его ужинать со всем семейством и уж только потом отпускала домой. Пять долларов на покупку первого корнета, который Луи заприметил в городском ломбарде, ему одолжил Моррис Карнофски, глава семьи и работодатель. За несколько часов девственных опытов Луи выдул мелодию «Дом, милый дом».

Не слушать джаз в Новом Орлеане невозможно, если у тебя есть уши. Уже в 1830 году в городе было создано негритянское филармоническое общество, оркестр которого регулярно давал концерты. Джаз звучал из каждого открытого окна, сочился сквозь стены прокуренных клубов и окна ресторанов, на каждой улице звучала музыка, карнавальные шествия без неё были, есть и будут просто невозможны.

Неподалеку от дома Армстронга находились пять хонки-тонкс – небольших баров с живыми оркестрантами. Джо Оливер – бессменный фаворит одного из лучших тогдашних клубов «У Пита Лала» – завораживал Луи. Когда Оливер играл, он старался задержаться под любым предлогом, чтобы послушать корнетиста. Вскоре они познакомились и подружились. «Железный» – так его называли музыканты – Оливер взял Армстронга под крыло, даже доверял носить свой инструмент. Оливера можно было посреди улицы спросить, как он играет тот или иной квадрат, и он останавливался и объяснял – за это Армстронг его обожал. В 1918 году он уехал в Чикаго, где стал Кингом Оливером, а Армстронг занял его место в ансамбле в Новом Орлеане.

Американцы называют «сухой закон» самым идиотским в истории, но в истории джаза он сыграл наилучшую роль. Если до его принятия салуны в крупных американских городах исчислялись десятками, то после они расплодились в сотни тысяч крупных, средних и совсем мелких закрытых подпольных кабаков. Американцы пили словно в знак протеста: в салунах дамы, например, придерживались только шампанского, в подпольном заведении им терять уже было нечего. И музыка оказывалась как нельзя кстати.

Помимо ансамбля Кида Ори, Армстронг выступал с Tuxedo Brass Band Оскара «Папы» Селестина, играл на джазовых парадах, а также в составе Jazz-E-Sazz Band Фэтса Мэрейбла, который развлекал публику в дансингах на пароходах. В 1922 году Армстронг сел на экспресс в Новом Орлеане и уехал по приглашению Кинга Оливера работать в его Creole Jazz Band в Чикаго. Когда он туда пришёл, ансамбль зазвучал наилучшим образом. С Армстронгом Оливер создал безупречный диалоговый стиль двух духовых, и Луи каждый раз с блеском доказывал, что способен ярчайшим образом продолжить реплику, брошенную боссом. Так в Чикаго ещё не играли. Это была чистая импровизация, конечно, отточенная годами долгих тренировок, но непосредственно перед выступлениями они специально не готовились. По городу поползли слухи: дескать, вытворяют на сцене Армстронг и Оливер нечто несусветное, и это, конечно же, обеспечивало аудиторию даже в трижды подпольных залах.

Уже через семь лет он играл в Гарлеме, в Connnie’s Inn – главном конкуренте Cotton Club’a. У него появилось сценическое имя, привязавшееся навсегда, – Сатчмо. Его записи 1925 года стали шедеврами классики джаза уже к началу 1930-х. В раннем американском джазе запечатлён дух тех дней, когда Америка на нём помешалась. Его история стала одним из самых позитивных примеров освобождения через искусство. Исследователи говорят, что джаз мог сгинуть в пучинах возлияний «сухого закона», остаться в рамках чисто развлекательной музыки или сгнить под заборами сегрегации – если бы не появление таких музыкантов, как Луи Армстронг.

Он любил исполнять стандарты и, казалось, не выдумывал ничего нового – новым было то, как он их исполнял. Он вдохнул в джаз живое человеческое переживание, так играл и пел, чтобы слушатель мог услышать сам себя, утешиться, расслабиться, поверить в новые возможности. В новой столице джаза, которой теперь стал Чикаго, он пел только о том, что знал: о Юге, извилинах Миссисипи, танцах на колёсных пароходах, безумстве времени и места, тупиковости угнетения и робости свободы. Он не смеялся над героями своих песен и не оплакивал их, он был одним из них и шёл вперёд, чтобы развлечься и развлечь.

Армстронг спел дуэтом и сыграл почти со всеми великими своей эпохи: Дюком Эллингтоном, Эллой Фицджеральд, Барброй Стрейзанд, Фрэнком Синатрой и многими другими. Госдепартамент США, всегда готовый потрафить делу демократии, наградил Армстронга неофициальным титулом посла джаза и спонсировал его мировые турне. От поездки в СССР в середине 1950-х Луи отказался, потому что не знал, что ответить, если у него спросят, как там дела у них в Америке? Законы Кроу, которые толкали американцев к сопротивлению перед абсурдом сегрегации, отменили только в начале 1960-х.

Чету Карнофски он всю жизнь называл своими приёмными родителями и посвятил им книгу. Они стали первыми белыми, кто отнёсся к чёрному парню с уважением. Когда взрослым он узнал историю изгнания евреев из Египта, он понял, почему они к нему так относились. Ведь если угнетённый не поймёт угнетённого, то кто ж его поймёт?! Let My People Go он написал и посвятил Моррису Карнофски – к его юбилею в 1939 году – и впервые исполнил песню на следующей Хануке в нью-йоркской синагоге.