Расстрельное слово Бабеля

Бандиты в «Одесских рассказах» – какие-то чересчур приятные, красноармейцы в «Конармии» – наоборот, отталкивающие. Нужны буденовцы-герои, а тут – мародерство и жестокость к евреям. «Да этот вертлявый писатель просто не понимает, о чем он пишет», – мнение Сталина оказалось решающим: 26 января 1940 года писателя и драматурга Исаака Бабеля осудили и немедленно расстреляли. Официально – за дружбу с троцкистами и шпионаж в пользу Франции. Негласно – за то, что молчал, когда нужно было восхвалять.

26 января 1940 года в «Бутырке» на закрытом заседании под председательством судьи Ульрих началось слушание по делу Исаака Бабеля. За несколько лет до этого в своем рассказе «Суд» он напишет: «…Слегка приподнявшись, прокурор процедил несколько слов и сел, сцепив руки в круглых манжетах. Его сменил адвокат, натурализовавшийся киевский еврей. Он обиженно, словно ссорясь с кем-то, закричал о Голгофе русского офицерства. Невнятно произносимые французские слова крошились, сыпались у него во рту и к концу речи стали похожи на еврейские. Несколько мгновений председатель молча, без выражения смотрел на адвоката и вдруг качнулся вправо – к иссохшему старику в тоге и шапочке, потом он качнулся в другую сторону к такому же старику, сидевшему слева. “Десять лет, друг мой”, – кротко сказал председатель, кивнув головой, и схватил на лету брошенное ему секретарем новое дело…»

Такой же вердикт суда, но уже в реальной жизни, прокурор подтвердил жене Исаака Бабеля, когда она пришла узнать, где будет отбывать наказание ее муж. Порывшись в картотеке, прокурор произнес: «Бабель осужден на десять лет без права переписки с конфискацией всего принадлежащего ему имущества». При выдаче такого же официального ответа в приемной НКВД ей скажут: «Тяжелое наказание… Вам надо устраивать свою жизнь…» Получив ответ, жена Бабеля не знала, что к этому моменту ее муж уже был расстрелян: формулировка «10 лет без права переписки» была стандартной и предназначалась для родственников.

Исаак Бабель был арестован ранним утром 16 мая 1939 года в дачном поселке Переделкино сотрудниками Главного управления госбезопасности НКВД. Автор более 80 рассказов, объединенных в сборники, двух пьес и пяти киносценариев, он с интересом наблюдал за жизнью во всех ее проявлениях. Творчеством его, как и положено, кто-то восхищался, кто-то критиковал. Критиковали, в основном, за «романтизацию бандитизма» в «Одесских рассказах» и за «антипатию к делу рабочего класса» в «Конармии». Описанные им случаи мародерства буденовцев, их жестокость по отношению к жителям еврейских местечек на территории Украины и Польши, а также многие другие негативные черты «красных кавалеристов» – вот что зачастую приводят в качестве причин его ареста. Возможно, отчасти они и правы, ведь вокруг «Конармии» в советской печати развернулась ошеломляюще бурная дискуссия.

Первые рассказы этого цикла вышли в 1924 году в газете «Красная новь». Буквально через несколько дней в ней же появились комментарии Семена Буденного, командующего конармией в годы Гражданской войны. Он кратко и четко назвал Бабеля «дегенератом от литературы». Но Максим Горький, покровительствующий молодому литератору, отреагировал тоже быстро: «Как читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего “карикатурно-пасквильного”, наоборот, его книга возбудила у меня к бойцам конармии и любовь, и уважение, показав их действительно героями, – бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы». После вынес свой вердикт и Сталин: «Все-таки Бабель писал о вещах, которые не понимал». Бабелю пришлось внести в отдельные издания «Конармии» изменения и дополнения, придававшие героям рассказов более героический вид. Но многие исследователи полагают, что это его не спасло. И именно из-за «Конармии» его впоследствии и арестовали.

Другое мнение, которого придерживался, к примеру, Илья Эренбург, сводится к тому, что Бабель стал жертвой близкого знакомства с семьей Ежовых. Но были у бывшего руководителя НКВД и более близкие люди, которые остались живы после его ареста. Да и по показаниям самого Ежова, он был близок не к самому Бабелю, а к его жене, державшей у себя «салон» для встреч с творческой элитой столицы. Вот почему, по его словам, он и встречался время от времени с хозяином дома. Отверг свое общение с Ежовым на допросах и сам Бабель. Однако в воспоминаниях Надежды Мандельштам есть запись, в которой она рассказывает, что как-то спросила Бабеля, зачем он ходит к тем, кто распределяет смерть. «Чтобы потянуть носом: чем пахнет?» – ответил ей Бабель.

Другой причиной трагического финала большого писателя была и дружба с некоторыми троцкистами, верившими в мировую революцию, но не верившими Сталину. Большая часть их была из числа военных, участников Гражданской войны. И они были интересны Бабелю в качестве потенциальных героев. Он черпал многие – если не все – сюжеты из реальной жизни и, конечно же, встречался, дружил и срисовывал с реальных людей колоритные персонажи для своих рассказов. «Связь с троцкистами», в принципе, и была первоначальной официальной версией при аресте писателя. Татьяна Стах, знакомая семьи Бабеля, так описывала события обыска в их доме: «В ту злополучную ночь я, засидевшись у Антонины Николаевны, опоздала на дачный поезд (жили мы за городом) и осталась у них ночевать… Я проснулась от электрического света. Двое мужчин в штатском стояли у письменного стола и возились с телефоном… Итак, когда эти деятели вошли в кабинет, они первым делом обчистили стол, вынули из стола абсолютно всё и перешли к шкафу. Оттуда забрали еще какие-то папки и огромное количество писем – от Р. Роллана, от Пятакова, Рыкова, Горького, от тысячи людей, которых знал Исаак Эммануилович. Это был “достойный” улов! Они были счастливы, такие имена им и не снились... Когда они набрели на книгу Троцкого, где было написано: “Лучшему русскому писателю Ис. Эм. Бабелю”, ликованию их не было предела».

Вдобавок ко всему этому было еще и «странное творческое молчание» Бабеля в то время, когда от него ожидали новых «бестселлеров» о великой роли партии, хвалебных од вождю и его деятельности. Бабель однажды даже неудачно высказался на одном из собраний писателей: «Меня упрекают в молчании. Нужно сказать, что я в этом деле рецидивист, так что если меня судить, то нужно строго». При этом молчуном в кругу друзей, среди которых было много иностранцев и русских эмигрантов, его назвать было никак нельзя. Первый съезд писателей он назвал «литературной панихидой, где все мертво, как царский парад». А неизвестный источник ГУГБ доносил на него в 1936 году, что в его присутствии и присутствии Сергея Эйзенштейна «он свободно комментировал итоги сфабрикованного процесса над участниками троцкистско-зиновьевского блока и выражал сочувствие расстрелянным, произнося: “Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений... Какое тревожное время! У меня ужасное настроение!”». Отчеты фиксируют слежку за «вертлявым Бабелем», как его назвал однажды Сталин, и в Париже, и в Москве, где он «принимал у себя французов и немцев, рассуждая на острые политические темы».

Любой из вышеназванных причин даже по отдельности было бы достаточно, чтобы считать Бабеля обреченным. Вполне возможно, что все они рассматривались в совокупности. На первом же допросе, состоявшемся лишь через две недели после ареста, помощник начальника следственной части НКВД заявил: «Вы арестованы за изменническую антисоветскую деятельность. Признаете ли вы себя в этом виновным?» «Нет, не признаю», – ответил Бабель. На вопрос, в чем же тогда, по его мнению, заключается причина его ареста, Бабель ответил: «Я считаю свой арест результатом рокового стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях». Но, услышав возражения следователя, согласился, что да, «за бездеятельность и бесплодность писателя не арестовывают».

Протокол первого допроса не содержит ни одного факта контрреволюционной деятельности Бабеля. Сам писатель не поддается ни на одну уловку следователя. Тем не менее вскоре в протоколе – конечно же, без упоминания примененного физического насилия и озвученных угроз в адрес близких – появится запись слов Бабеля: «Я сейчас не вижу смысла в дальнейшем отрицании своей действительно тяжкой вины перед Советским государством». Следствие получило список нужных фамилий для возможных последующих арестов, а самому Бабелю инкриминировалось участие в «антисоветской троцкистской группе», «заговорщической террористической деятельности», шпионаже в пользу Франции и Австрии. Уже перед отправкой дела в суд Бабель на формальном допросе дополнил свои показания: «Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности…» Эти показания остались незамеченными, как и три аналогичных заявления в прокуратуру при Верховном Суде СССР.

В суде Бабель признавать свою вину также отказался: «Я ни в чем не виновен, шпионом не был, никогда никаких действий против Советского Союза не совершал. В своих показаниях возвел на себя поклеп…» Выслушавшие его судьи, соблюдая процедуру, ушли в совещательную комнату. Проведя в ней не больше минуты, они вышли с заранее подготовленным приговором, констатировав: «…Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный… в исполнение приводится немедленно». Приговор был приведен в исполнение в 1 час 30 минут 27 января 1940 года. Через 14 лет писателя реабилитировали.

«Не дали закончить», – произнес он тем утром во время ареста. Друзья и близкие вспоминали, что он не боялся лишений, связанных с заключением, лишь приговаривал: «Только бы дали возможность работать». Уже в тюрьме он писал ходатайства с просьбой разрешить ему завершить изъятые рукописи. Ведь разрешали же в царские времена работать писателям и в заключении. Не так часто, но все же происходило такое и в сталинских тюрьмах. Но такой возможности ему не дали, как и нам не дали возможности эти законченные рукописи прочитать.