Похороните меня за памятью

Философ Ханна Арендт, ученица Хайдеггера, смогла сбежать из гестапо, покинула Европу вместе с Шагалом, а в США стала первой женщиной-профессором в Принстоне. Но ей до сих пор не могут простить книгу «Эйхман в Иерусалиме», в которой она изобразила нацистов не садистами, а глупыми служаками, и обвинила европейских евреев в бездействии перед Холокостом.

«Представ здесь перед вами, судьи Израиля, дабы вести обвинение против Адольфа Эйхмана, я стою не один. Со мной вместе в этот час – шесть миллионов обвинителей. Но они не могут встать, указать обвиняющим перстом на сидящего на скамье подсудимых и воскликнуть: “Я обвиняю!” Их пепел развеян по холмам Освенцима и по полям Треблинки и рассыпан по лесам Польши. Их могилы разбросаны вдоль и поперек Европы. Их кровь вопиет, но голос их не слышен».

Именно этими знаменитыми словами начал генеральный прокурор Израиля Гидеон Хаузнер свою обвинительную речь в судебном процессе над Адольфом Эйхманом. Казалось, что приговор, как и сам процесс, евреями во всем мире был воспринят единственно возможным и справедливым актом возмездия военному преступнику, организовавшему и контролировавшему уничтожение миллионов евреев. Мнения сотен журналистов, следивших за процессом, выразились в объемных аналитических статьях после вынесения приговора. Они во многом сводились к официальной позиции стран и изданий, представителями которых выступали журналисты, поэтому и содержание их было вполне предсказуемо. Совершенно иначе дело обстояло с изложенными на страницах The New Yorker суждениями Ханны Аренд, немецкой еврейки, книга которой – «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме» – до сих пор вызывает даже больше, чем просто «горячие споры».

Родилась она 14 октября 1906 года в немецком городе Линдене в еврейской семье выходцев из Восточной Пруссии. По воспоминаниям самой Ханы, несмотря на то, что в семье не следовали еврейским традициям, да и в принципе не произносили слово «еврей», на предмет антисемитских высказываний она была проинструктирована с самого детства. Так, если они звучали от одноклассников, то девочка должна была противостоять им сама. В случае же озвучивания их преподавателем Ханну учили встать и выйти из класса, предоставив дальнейшее разбирательство родителям. И несколько письменных жалоб по этому поводу от матери ложились директору школы не раз, случаев же, когда она «разбиралась» сама, Ханна даже и не считала. Дальнейшее образование она получала в Марбургском, Фрайбургском и Гейдельбергском университетах, а среди ее учителей были Карл Ясперс и Мартин Хайдеггер. К слову, без проведения всякой параллели с дальнейшими суждениями Ханны Аренд, с последним ее связывали в годы обучения не только тяга к учебе. И много позже именно Ханна приложит максимум усилий, чтобы вопрос приверженности Хайдеггера к нацизму из явного вдруг стал спорным, так как, по ее словам, «его понимание их политики было “неразумным”».

Сама Ханна еще студенткой увлеклась франкфуртским неомарксизмом, а после прихода к власти нацистов примкнула к антинацистской оппозиции и тайно распространяла изобличавшие их материалы. Арестованная за эту деятельность гестапо и обвиненная в связях с сионистскими организациями, она, однако, вскоре была освобождена. Причину столь чудесного спасения сама Ханна объясняла тем, что ей попался «благожелательно настроенный» следователь. Перебравшись после этого во Францию и прожив там до ее оккупации немецкими войсками, она была интернирована в концентрационный лагерь Гюрс, из которого ей удалось бежать. Дальнейшее бегство в 1941 году привело ее в Америку.

Начав преподавать в университетах США, она стала первой женщиной, удостоенной профессорского звания в Принстоне. Становясь неизменным лауреатом всевозможных премий и почетных титулов, Ханна Аренд смогла вскоре завоевать репутацию одного из ведущих политических мыслителей Соединенных Штатов. Мысли, естественно, находили отражение в ее книгах, только англоязычное число которых составляет более двухсот. Среди них фундаментальными исследованиями считаются «Истоки тоталитаризма», «Ситуация человека», «О революции» и «Эйхман в Иерусалиме» (1963 год).

До выхода этой последней книги были написаны десятки эссе, в которых периодически затрагивались вопросы, вызывавшие непонимание со стороны евреев. В частности, она не одобряла Балтиморскую программу 42-го года и не примирилась с разделом Палестины после 1948 года, проча израильтянам дальнейшую изоляцию от всего мира и эскалацию конфликта с арабским окружением. Но если до публикации книги о процессе над Эйхманом позиция Ханны вызывала лишь непонимание, то после нее иначе как гневом назвать обуявшие евреев чувства было нельзя.

Способствовали же этому две мысли, выраженные автором в книге. Первая и центральная – что Эйхман был вовсе не монстром или садистом, а обычным служакой и карьеристом. И таких, по ее мнению, было много не только в рядах Третьего рейха, но и в каждом бюрократическом обществе. Людей, просто закрывающих глаза на факты и не желающих их анализировать, где-то поступающихся своей совестью, но в сущности своей совсем не жестоких. «Было бы очень удобным поверить, что Эйхман – чудовище. Проблема заключалась именно в том, что таких, как он, было много, и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасающе нормальны», – писала Арендт. Вины при этом с него она, конечно, не снимала, и при определенных обстоятельствах, возможно, восприятие книги в еврейской среде было бы куда более лояльно, если бы не вторая мысль, изложенная Арендт.

В Холокосте она обвинила не только нацистов. Из жертв в разряд соучастников она перевела и самих евреев. Причем не только представителей юденратов, создававшихся немцами на оккупированных территориях, но и в принципе евреев, в первую очередь европейских. Вина их, по мнению Арендт, крылась в самообмане, в сладкой надежде, что все обойдется. Обвинила в слепой вере в государство и откладывании, казалось, столь очевидного бегства. Обвинила в послушании главам общин, которые произносили успокоительные речи вместо призывов к действию.

Сразу после выхода книги читатели разделились на три лагеря. Позицию первого можно описать строками открытого письма Гершома Шолема: «В еврейском языке есть такое понятие, которое совершенно не поддается определению и при этом вполне конкретно, – это аават Исраэль, или любовь к еврейскому народу. У вас, моя дорогая Ханна, не наблюдается и следа этого чувства». Представители второго лагеря считали изложенное Ханной абсолютно справедливым. В третьем лагере заняли позицию: «Я там не был, не мне судить». Ханна прислушивалась ко всем аргументам, исходящим из первых двух лагерей, но вот позицию отказа от выбора считала недопустимой. А еще много позже призналась, что очень рано разворошила в книге память, которую еще не успели похоронить.