Генетик под запретом

Москва 1985 года. Начало Перестройки. Главная героиня – бездомная красавица, мечтающая стать режиссёром, находит душевный приют у старого профессора. Так начинается новый роман Елены Макаровой «Глоток Шираза».

Лишь в середине книги становится ясно, что профессор – реальное лицо – генетик Владимир Павлович Эфроимсон. Макарову и Эфроимсона связывал общий круг общения – «скопище отсидентов», как называет она сама. Макарову вообще с детства интересовали старики. В пять лет она подсаживалась к ним на бакинском бульваре и спрашивала, как прошла жизнь. Ответы были неутешительными. А вопрос, зачем тогда это всё, и вовсе долгие годы оставался без ответа.

Потом в юности она встретит уникальную компанию, знакомство с которой убедит ее, что жизнь всё же дается не зря. «Чтобы человек дорожил жизнью, концлагеря не обязательны. Но люди, которым, к большому несчастью, выпала такая участь, поразили меня своим эпикурейством. Невероятно образованные, они, как говорил Владимир Павлович Эфроимсон, не подходили под категорию “экономь думать”», – вспоминает Макарова.

Эфроимсон присылал Макаровой увесистые письма и бандероли со статьями и заметками, которые ей смогут пригодиться в исследованиях. Там были статьи о Достоевском и Оруэлле, об истоках культа личности и подавлении науки в СССР. А в январе 1988 года Эфроимсон прочел рукопись книги Макаровой «В начале было детство», основанной на занятиях лепкой с дошкольниками. Он написал Макаровой многостраничное письмо, в котором высоко оценил книгу, и хотел собрать репрезентативную группу из случаев, описанных Макаровой: «Ваше преимущество в том, что вы влезаете в жизнь у таких малышей, которые ещё доступны импрессингу, “лепке” в широчайшем смысле. Импрессинг – это штука нередко пожизненная. Она определяет главное: буду ли я жить только для себя. Или и для других тоже. Я уверен, что в подавляющем большинстве людей заложено естественным отбором влечение к добру, и пришёл я к этому выводу не по Кропоткину или по Дарвину, а по своему личному огромному, не дай Б-г никому такого, жизненному опыту. Вы вышли на одну не из столь многих клавиш, которая мешает стать стервецами».

Как оказалось, профессор Эфроимсон разделял взгляд Елены Макаровой на существующую педагогику обезличивания: «Я абсолютно убежден, что 98–99% потенциальных талантов губят ясли, детские сады, школы с 40 учениками в классе. Что самое главное для социума, а не только для педагогики, – это не погасить детское любопытство, а раскалить его, вовремя подкладывая топливо. Мне очень часто и очень давно кажется, что нас – и школьников, и студентов, и взрослых – нарочно затуркивают до полной невозможности думать».

Однако в то же время Эфроимсон никогда не осуждал учителей. «Учителя – такие, какими их делали такие же учителя и социальный отбор, который закинул их в эту нишу. Других нет. Где и когда появятся настоящие учителя, способные и готовые так же работать с детьми, как вы, за какую такую зарплату?» – писал Эфроимсон.

При этом Макарова уверена, что систему образования изменить невозможно: «Это все равно, что изменить советский строй, который всеми своими фибрами презирает личность. В Перестройку он чуть очеловечился, но это было коротко. Залатали худую трубу в туалете – течь пошла в другом месте. И сейчас Эфроимсон опять читается как диссидент».

В детстве у Эфроимсона была многотомная энциклопедия. В 1921 году он потряс двух летчиков, нарисовав им схему автомобильного мотора, которую запомнил из детской энциклопедии. Вернувшись из лагеря, Владимир Павлович устремился в магазин за энциклопедией. Но открыв ее, остался разочарованным: «Это оказалась скука в желтом. В ней было много чего, и все – правильно. Одного в ней не было – занимательности. Составители ее никогда не были детьми!»

«Он очень многому научил меня, – вспоминает Макарова, – через смежные области и простые, даже бытовые явления, о которых я никогда не задумывалась. Например, откуда берется вода в кране. И я начала понимать, как происходит динамика в любом малейшем процессе. А вот ложкой из сахарницы зачерпнули белые кристаллики, бросили их в стакан с водой, поднялась муть, осела, ложку опустили в стакан, и ее отражение перекосилось». Такая вот детская чепуха его и веселила, и заставляла видеть аналогии и обдумывать жизненные метаморфозы.

Родившись в обрусевшей еврейской семье, Эфроимсон на дух не переносил черту оседлости. Для него она была олицетворением унижения. Особенно чётко это выразилось в его отношении к книгам Ицхака Башевис- Зингера. «И только через пять дней я смог начинать дочитывать Вашего нобелиата Сингера, который с самого начала произвёл на меня отвратительное впечатление: этот мелочный рассказ о деталях жизни еврейцев черты оседлости, “селедочного пояса”. Абсолютно пустое, унизительнейшее переливание из пустого в порожнее, растирание воды в ступе, бессмысленное рассуждение о бессмысленно проведенной жизни, не сдобренное почти нигде шолом-алейхемским юмором, я переживал как документацию унижения и ненужности, пустоты существования многомиллионного еврейского народа, его полупаразитирования – пусть вынужденного. Я поражался, как могли за такие правдивые и фотографически точные описания дать Нобелевскую премию – разве за очень художественное изображение многовекового ничтожества своего народа».

«Селёдочный пояс» – это, конечно, намёк на строки поэта Эдуарда Багрицкого «измазанный селёдкой рот и шеи лошадиный поворот». Литературу Эфроимсон знал блестяще. Да и библиотека у него была отличная. Даже следователь во время обыска не удержался и, по выражению самого Эфроимсона, «подтибривал книжки». И воспоминания его о тех страшных временах не потеряли его привычной ироничности: «Допрашивали меня следователи исключительно двухромбовые. С 1933 года – все с двумя ромбами. А когда появился с одним ромбом, то даже как бы извинялся, что такой недоромбленный». Срок тогда он получил по тем временам весьма «скромный» – три года лагерей.

Известный американский биолог и генетик Герман Мёллер в 1934 году заступился за Эфроимсона, написав, что его работы представляют высокую научную ценность, и просил, чтобы ему дали возможность продолжить исследования. В то время Владимир Павлович был на каторжных работах – строил Чуйский тракт. Не отпустили. А Мёллер в 1946 году получит Нобелевскую премию за труды по мутагенезу, над которыми работал Эфроимсон.

А сам Эфроимсон тем временем снова арестован и после двухнедельных пыток в ледяном карцере Бутырской тюрьмы, не дав никаких показаний, отправляется этапом в Джезказган. Как вспоминает Макарова: «На мой вопрос, зачем было после того, как он столько всего перенес – арест и тюрьму, лагерь и войну, – писать докладную о развале Трофимом Лысенко сельского хозяйства, Эфроимсон ответил: “Я бидистиллированный трус, но я не переношу неправды”».

Поразительно, как он после стольких потрясений сохранил совершенно детское любопытство к жизни и веру в человечество – в то человечество, которое к нему повернулось спиной. Когда после очередной отсидки завкафедрой дарвинизма и генетики Харьковского университета Поляков решился взять опального Эфроимсона на работу, то в письменной объяснительной мотивировал свои действия, охарактеризовав Эфроимсона: «Человек неразумный. Верит в человеческую порядочность. Вымирающая ветвь. Тупик эволюции. Нуждается в охране».

Роман Елены Макаровой «Глоток Шираза» можно прочесть в журнале «Звезда», № 5 и 6 за 2019 год.