Бабий дар

Новая книга Дины Рубиной – «Бабий ветер» – совсем небольшая по объему. Зато в ней умещается даже не один, а два мира – Киев и Нью-Йорк, между которыми пришлось сделать вираж главной героине – советской парашютистке, делающей интимные стрижки в дешевом салоне в Бруклине.

В книге «Бабий ветер» Дина Рубина верна себе, как и раньше, она писательница городов и писательница портретов – вереницу киевских чудаков сменяет череда не менее колоритных нью-йоркцев. Трагическое и трогательное здесь почти неразличимы, как в «еврейской» коммуналке, где прошло детство Галины: «Все пережили катастрофу – и личную, и народную. У Марии Леонардовны Васильчиковой погиб муж, и ее уплотнили до пятнадцати метров на троих. У Губерманов вся родня ушла по приказу в Бабий Яр. “Бусинка” была фронтовым врачом, муж погиб под Новороссийском, мать и сестры лежали все по той же прописке – в Бабьем Яру. Суровая женщина, редактор Фрида Аркадьевна, всю войну прошла фронтовым корреспондентом, а детский дом с двумя ее девочками-подростками был разбомблен при посадке на поезд, увозивший детей в эвакуацию в Самарканд. Изольда же по кличке “Железяка”… О, Изольда, наоборот, накануне войны как раз вышла из лагеря, но сразу была схвачена и отправлена уже в другой лагерь как немецкая шпионка, хотя изначально у себя в Германии когда-то была еврейкой, то есть вряд ли бы выгадала от подобной коммерции».

Словом, как у Высоцкого: «Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие. // Мои – без вести павшие, твои – безвинно севшие». Только здесь, наоборот, бывшие владельцы квартиры, дворяне Васильчиковы органично вливаются в атмосферу местечка: «Собрания темпераментных жильцов проходили на кухне. Председательствовал, само собой, “Овод”, Даниил Маркович Губерман, и все шумели, возражали, перебивали друг друга, предлагали и настаивали, выдвигали встречные вопросы и замечания… Дремал и похрапывал один лишь Валя, добрый молодец Садко. И когда председатель ставил на голосование “вопрос-ребром” и произносил свое окончательное: “Все согласны?” – Валя просыпался и отвечал: “Йо!”».

Яркие детали, неожиданные характеристики, которые вообще свойственны стилю Дины Рубиной, в этот раз проступают ещё нагляднее из-за того, что автор передоверила рассказ героине – женщине простой, даже грубоватой, и одновременно образованной и тонкой, с поэтической душой. Простоватость и грубоватость Галины, может быть, остались бы тайной даже для неё самой, если бы ей не пришлось перебраться в Америку. В обществе, где выросла Галина, на словах проповедовали равенство, а на деле не привили даже банальной терпимости. Некоторые высказывания Галины оказываются не только гомофобными, но даже расистскими. Читателю приходится напоминать себе, что, хотя книга написана от первого лица, это позиция не автора, а героини. Сама Галина, подсмеиваясь над американцами, которые, по её мнению, допускают то разнузданный разврат, то непростительное ханжество, тем не менее признаёт: «На этом острове свободы только мы одни и несвободны». А поскольку работает Галина в салоне, где занимаются в том числе и интимными причёсками, поводов для комментариев – едких, язвительных, а подчас и сочувственно гневных, когда к ней приходит, например, жертва женского обрезания – хватает.

Несмотря на резкость суждений, Галина – очень добрый человек. Всю жизнь она собирает вокруг себя тех, кого называет «калеками». Речь идёт не о физическом увечье, а о чудаковатости, неустроенности, потерянности. Рядом с Галиной её «калеки» обретают силы, взрослеют или, наоборот, могут почувствовать себя любимыми детьми. Даже в старой, заматерелой уголовнице Гене Уманской Галина способна увидеть девочку, которой родная мать не смогла простить первой ошибки и этим обрекла на бесконечные скитания по тюрьмам.

«– Страшно было? – спрашиваю я, неожиданно обрывая ее. – Домой к маме хотелось?

И она запинается и умолкает.

– Вишневого пирога хотелось, – наконец говорит глухо. – Мама делала такие пироги! С курагой, с ванилью… и главный – вишневый. В нем приторности не было, в нем такая милая кислинка… Я ее все годы помнила, эту кислинку от спелой вишни. Вот пирога маминого хотелось, да. Я, когда после первого срока откинулась, вернулась домой. Вошла, села за стол. Она только что суп сварила, и по дому запах разлился, райский такой запах супа. Это мне после зоны, после нашей-то баланды. А мать с первой минуты поперла на меня: какая она несчастная, да какое это горе – иметь такую дочь. “Тюрэмщица! Тюрэмщица явилась!” Вопила, как актриса в бараке, волосню на себе рвала. Тарелку супа так и не налила, какой уж там пирог. Ну, я поднялась и ушла».

И от этой доброты, от этой зоркости вся нетерпимость Галины – только на словах. Вот она жалеет абстрактных сироток, которых усыновили нестандартные семьи, а вот, через несколько страниц, радуется за китайскую девочку, не нужную своим мечтающим о сыне родителям и увезённую в благополучную Америку женской парой, и искренне восхищается её «мамой и мами».

Колоритный, с местечковым акцентом, щедрый Киев традиционен и для литературы, и для стиля Дины Рубиной, которая и прежде много писала об украинских городах. А вот на русскую Америку автор «Бабьего ветра» смотрит под особым углом зрения. Галина рассказывает своей электронной корреспондентке прежде всего об Америке стариков, «дедских садов» и домов престарелых, о случайном благополучии последнего, предсмертного, сиротства.

Книги Дины Рубиной читаются на одном дыхании, они очень увлекательны. Велик соблазн отнести их к лёгкой литературе, годной для чтения на пляже. На самом деле это многоуровневые книги, развлекательность – только их первый слой. В каждом романе Дины Рубиной за внешне знакомыми приёмами и напряжённым сюжетом скрывается множество ироничных интеллектуальных отсылок. В «Бабьем ветре» – это прежде всего самоирония, когда писательница устами своей героини раскрывает творческий метод, которым написаны её книги: «Вижу, вижу твое скептическое лицо: на черта тебе очередная советская коммуналка, тысячу раз описанная всеми писателями. Набившие оскомину персонажи, надоевшая всем война за место в утренней очереди в уборную… И все же, пожалуйста, можно я отвлекусь от парикмахерской и расскажу о подлинном счастье моего детства? А ты уж разберешься, куда все это выбрасывать; а может, и выдернешь пинцетом тот-другой случай, жест или физиономию и присобачишь к детству какой-нибудь своей героини... Ты спрашиваешь, чем пахнет в наших краях, и я улыбаюсь: сама всегда непроизвольно втягиваю ноздрями воздух, когда читаю твои описания запахов разных городов, местечек и стран, классно ты это делаешь, и сейчас я понимаю, каким образом: метод пчелы, собирающей пыльцу с разных цветков и кустов».

Другим игровым приёмом, может быть, самым поразительным, здесь оказывается обращение к «Маленькому принцу». Галина совершает перелёт между двумя мирами-«планетами» и никогда не вернётся назад. При всей своей наблюдательности она действительно часто не сразу видит главное глазами, но сердце её всегда зорко. Она несёт ответственность за тех, кого приручила – своих «калек». Про отношения с «лисом», а может быть, «розой» – 40-летним неприкаянным подростком Джонатаном – в «Бабьем ветре» тоже есть. А чтобы читатель не подумал, что всё это – лишь случайная ассоциация, вызванная темой воздухоплавания, Дина Рубина даёт подсказку. На первых же страницах среди извивов сдутой туши воздушного шара появляется удав, проглотивший, правда, на этот раз не слона: «И вот уже огромное полотно ходит, как живое, по нему прокатывают волны упругой дрожи: то ли удав тигра проглотил, то ли проснувшийся кашалот ворочается».

Дина Рубина. Бабий ветер. М., Эксмо, 2017