Исход сапожника из Минска

В комнате было холодно. Он позавтракал картошкой «в мундире», оставшейся после вчерашнего ужина. Она глоталась с трудом и теперь стала пластилиновым комом в желудке. Кружка жидкого чая не смогла её растворить, и пришлось налить еще одну. Арон прихлебывал кипяток мелкими глотками и бесцельно ходил по комнате.

Он остановился напротив окна. Улица за стеклом колебалась в сером туманном молоке. Одноэтажные домики растворялись, исчезая без остатка вместе с крышами, скрипучими крылечками, слепыми черными стеклами окон и покосившимися ставенками.

Неожиданно громко залаяла собака. Арон испуганно вздрогнул и чуть не расплескал чай на себя. Он осторожно поставил кружку на подоконник рядом с чернильницей и достал из кармана своего единственного пальто, висевшего на одиноком гвозде, вбитом в стену слева от входной двери, сложенную вчетверо бумагу. Это была анкета на выезд, которую выдали в городском Наркомвнуделе.

Арон разложил лист на подоконнике, пробежал глазами, беззвучно шевеля губами, обмакнул ручку в чернильницу и принялся писать. Сотрудница, выдавшая документ, строго предупредила, что писать надо разборчиво, и он старательно выводил буквы, от напряжения высунув изо рта кончик розового языка.

«Койфман Арон Менделевич» – написал он в первом пункте, где требовались фамилия, имя и отчество заявителя.

Из щели оконной рамы сильно тянуло холодом, и пальцы озябли – он оставил ручку в чернильнице и принялся быстро дышать на них. Соседская собака заходилась лаем, и появившаяся в дверях дома напротив Грозная Гита Штейнберг принялась ругаться, чтобы она заткнулась.

«Родился в 1900 году в городе Пинск Минской губернии. Проживаю в Минске с марта 1924 года», – снова старательно выводил он букву за буквой.

Грозной Гиту Штейнберг прозвали из-за сросшихся на переносице бровей. Она была безобидной, только очень крикливой матерью шестерых детей. Ее старшая дочь Эстер заканчивала педагогический техникум, собираясь продолжить учебу в институте. Об этом ему рассказала сама Гита, когда Арон встретил ее, забредя после работы на рынок. Он рассеянно шел между телегами, с которых торговали крестьяне из соседних деревень, и из лавки резника, где все время стояла очередь, услышал, что кто-то громко зовет его. Пришлось нести ношу Грозной Гиты до дома.
– Даст Б-г, поедет моя Эстерка в Ленинград. Сестра Шуля там сейчас замужем за одним важным, – она понизила голос до драматического шепота и, заговорщицки оглянувшись по сторонам, сказала: – Генералом! Будет кому присмотреть, если что.

По дороге Грозная Гита учинила ему настоящий допрос с пристрастием. Всё хотела выведать: и где работает, и кто родители, и чем живёт и дышит. Арон отвечал скупо, но она не отставала. А он боялся обидеть и был счастлив, когда они наконец дошли.

«До 1917 года сапожник. Имущества и капитала не имею. Сейчас – сдельная работа в Торгстройтресте», – так же скупо выводил он пером на бумаге.

Эстер была похожа на мать небольшим ростом. Она немного, почти незаметно припадала на левую ногу. Но черные глаза постоянно смеялись, а заплетенные в косы волосы, уложенные вокруг головы, и мраморная шея приводили Арона в настоящий трепет – она снилась ему по ночам. Держась за руки, они летали над улицей, а коровы, пасшиеся на крышах домов, задумчиво жевали вслед. После таких ночей Арон приходил на работу бледный, как простыня, и на вопросы бригадира о самочувствии хмуро отвечал, что болит голова.

Он хотел пригласить ее в театр, но никак не решался. Однажды утром Арон проснулся с твердой мыслью написать ей письмо.
«Товарищ Эстер Штейнберг, здравствуйте! Обращаюсь к вам с предложением сходить вместе в Белорусский государственный еврейский театр, куда у меня имеются два билета на шестой ряд. В четверг будут показывать историческую пьесу из иностранной жизни – “Венецианского купца” Уильяма Шекспира», – перечитал он и понял, что получилось слишком официально. «Уважаемая Эстер Штейнберг», – начал выводить на новом листке, но снова скомкал бумагу и долго смотрел в окно, пока не спустилась ночь и не загорелись звезды.

После той ночи Эстер навсегда перестала ему сниться. Как отрезало. Он все еще продолжал летать, но уже в одиночестве. Арон поднимался над рекой и домами с дымящимися печными трубами, пролетал мимо церковных куполов и заглядывал в окна синагог, где старики трясли седыми бородами над раскрытым Талмудом, и летел дальше между облаками, пасущимися среди мерцающих звезд.

«За границей имею родного брата. В Кракове. Поддерживаю с ним переписку», – с подоконника снова дуло, но в этот раз Арон решился дописать до конца.

Брат Натан был старше его на три года и продолжал семейную традицию, работая сапожником, как отец и дед, но это был уже другой уровень. Дела у брата, судя по письмам, шли неплохо: он держал на зарплате в своей мастерской целых пять сапожников, а обувь у него заказывали даже из Баварии. В последних письмах брат изо всех сил намекал, чтобы Арон приехал: «Семьи у тебя нет, дома своего – тоже нет. Ты живешь впроголодь, ютишься по чужим углам и кочуешь по артелям. Хватит тебе уже строить их светлое будущее. Начни строить своё!»

Арон тяжело вздохнул и снова принялся за анкету. Перед ним был пятый пункт: «Причина отъезда». Он глянул в окно: туман рассеялся, и очертания окрестных домов стали резкими. Улица зашевелилась и проснулась окончательно. Заскрипели крылечки, застучали калитки. За стенкой испуганно заплакал ребенок, а Грозная Гита вышла на крыльцо и начала стирать белье. Коровы хлопали своими огромными глазами, надрывно кричали петухи, хрипло лаяли собаки, а козел попытался всех забодать. Арон взглянул на перо и увидел, что чернила высохли. Обмакнул перо в чернильницу и неожиданно для себя старательно вывел в пятом пункте: «Одиночество».