Ирма смотрела на Анну, стоя возле окна. Дочь сидела на корточках, а полы ее длинного пальто лежали прямо на асфальте. Она сосредоточенно что-то терла ладошкой на тротуаре. Когда Анна выпрямилась, Ирма заметила, что потускневшая медная пластинка, встроенная в асфальт рядом с домом, засверкала на солнце. «Переходит все границы, – подумала Ирма, – нужно рассказать папе».

Обычно решение «рассказать папе» приносило ей облегчение. Ирма рано потеряла мать, росла с отцом, который и сейчас в свои 87 лет оставался ее лучшим советчиком. Но сегодня, когда папа в больнице и от врачей нет хороших прогнозов, не хотелось волновать его.

Папа лежал с закрытыми глазами, выглядел усталым и похудевшим. Ирма тихонько, чтобы не разбудить его, присела рядом на стул.
– И ты даже не поцелуешь своего старика? – вдруг весело спросил отец, открыв глаза. – Не сплю. Рассказывай.
– О чем, папа?
– О том, что у тебя на душе.

Ирма знала, что отец умеет читать ее мысли. Или просто научился за столько лет так тонко чувствовать её. Да и молчать об этом было нельзя. И она заговорила:
– Папа, с Анной что-то происходит. Она сидит в Еврейском музее часами – пишет там какую-то работу. Не пропускает ни одной пластинки* на тротуаре, чтобы не наклониться и не натереть её руками до блеска. Фотографирует все выгравированные на них имена погибших евреев. А недавно заявила, что ей стыдно, поскольку она родилась немкой. И она ненавидит себя за это. Что делать? К какому специалисту обращаться? Твоя внучка нездорова, это ненормальное поведение.
– Мне нужно подумать. Завтра же выходной? Вот и приходите ко мне с Анной вместе – соскучился по внучке. А сейчас хочу отдохнуть. И не смотри на меня так, поживу еще, – улыбнулся отец.

На следующий день Ирма с Анной приехали к нему в больницу ранним утром. Ирма хотела сначала обсудить с доктором состояние отца, но он, увидев их через полуприкрытую дверь, махнул рукой, чтобы скорее заходили.
– Успеете ещё допросить врача, – сказал он, целуя по очереди дочь и внучку. – Садитесь скорее. Я хочу вам кое-что рассказать.

Ирма придвинула стул к кровати отца, а Анна – стройная, коротко стриженная и русоволосая, похожая ещё на подростка – села прямо на пол, опершись спиной о стену и скрестив «по-турецки» ноги, обтянутые джинсами. С раннего детства это была ее любимая поза. Деда Анна обожала и звала как близкого друга только по имени – Эрвин. Еще до недавнего времени доверяла ему свои маленькие и большие тайны.

Сейчас же Анна молчала, вопросительно глядя на него. Чувствовалось, что Эрвин хочет что-то сказать, но не знает, как начать. Наконец он заговорил:
– Я вас прошу обеих послушать эту историю так, вы будто читаете книгу, – тихо сказал Эрвин. – Вы ведь знаете, что я оказался в Германии только в 1942-м – уже во время войны. Мне тогда исполнилось 11 лет. А родился я в немецком поселении в СССР. Ты должна помнить, Ирма, что в 80-х, как только стало возможно, я побывал в тех местах. Надеялся, что жива моя любимая учительница и мы увидимся, но она уже умерла. Я вернулся в Берлин и решил больше не ворошить прошлое. Однако сейчас, похоже, пришло время.

1986 год. Украинская глубинка

Меня вызвалась сопровождать девушка – работник местного краеведческого музея. Ее звали Леся. Вместе мы и приехали к месту, где до войны была немецкая колония. Там не осталось ничего – ни домов, ни колхозных построек, ни моей школы. Но перед нами открылся луг: пахло полевыми цветами, травой, землей, а где-то вдалеке паслись коровы. Картина казалось умиротворяющей, и я испытал от этого почти физическую боль.

Потом вернулись в городок, где жила моя учительница Мирра. Прошло 44 года, но я помнил каждый поворот. Нужно было найти дом, из которого я вышел летом 42-го за руку с немецким офицером. «Здесь», – сказал я Лесе. Однако на месте небольшого домика с низкими окнами и земляным полом стоял двухэтажный особняк. Ворота были закрыты, а в глубине двора лаяла собака.
– Давайте спросим у соседей, – предложила Леся.

Она подошла к пожилой женщине, сидящей на лавочке напротив особняка. Я ждал, пока они поговорят. Я не забыл русский, но быструю речь к тому времени уже плохо понимал.
Закончив разговор, Леся меня спросила:
– Ваша учительница была еврейкой?
Я кивнул в ответ.
– Идемте со мной, – сказала она, – это недалеко.

Солнце стояло в зените, когда мы подошли к металлическому обелиску. Сразу за ним начинался лес. Солнечные лучи били в глаза, и только стоя почти вплотную к памятнику, я смог прочитать надпись:
«На этом месте в 1942 году фашистские палачи расстреляли мирных советских граждан».
– Здесь вместе с другими евреями убили вашу Мирру, – почти шепотом произнесла Леся. – Где их захоронили, точно неизвестно, поскольку немцы увозили тела в лес и закапывали в разных местах.

Октябрь 1941 года

Как всегда после уроков, я собирался провожать Мирру. С первого класса я провожал ее от школы до развилки, где дорога поворачивала в город, а потом возвращался к себе.
– Хочешь, пойдем ко мне, переночуешь у нас, а утром вместе в школу? – предложила она. – Только сбегай домой, спроси у родителей разрешения. И познакомлю тебя с Сонечкой.

Сонечка была ее дочкой – она родилась в конце июня 41-го. А в июле они остались вдвоем: муж Мирры ушел на фронт и через месяц погиб. Пока Мирра работала – учила нас арифметике и грамматике, – с Сонечкой сидела ее подруга-соседка. Не знаю, почему родители отпустили меня. Обычно они этого не любили делать. Но в тот день мама сказала:
– Да, можно. Подожди только немного: я молока деревенского для Сонечки налью – отнесешь им.
И еще теплую буханку хлеба с собой дала. Мирра по дороге отламывала мне от нее по кусочку, но сама не ела.

Это был хороший вечер: Мирра пела песни на непонятном языке, а Сонечка улыбалась и тянула ко мне ручки. Потом улеглись, хоть девочка никак не могла заснуть. Утром пришла соседка, Мирра покормила Сонечку, и мы почти побежали, чтобы не опоздать: до нашего поселения было около трёх километров. Когда пришли, не поняли сначала, где мы вообще и что стряслось: в школе пусто, все дома стояли открытые, а в посёлке – ни души. Я бросился к себе домой, но родителей не было. Помню только мамин вязаный платок на полу – затоптанный, со следами чьих-то ног. Я сел на пороге и решил дождаться родителей – не могли же они меня так бросить.
– Пойдем, родной, уходим отсюда, – вдруг резко сказала Мирра и взяла меня за руку.
Я сидел не шелохнувшись. Она заглянула мне в глаза и почти прокричала:
– Нужно убегать, Эрвин.

Мы шли очень быстро, но не напрямую, а какими-то кружными путями. Я двигался, как во сне, держась за ладонь Мирры. Она провела меня через калитку к огороду возле своего дома и, оглянувшись, подставила к чердачному окну деревянную лестницу.
– Залезай на чердак, – сказала она. – Там тепло и есть сено. Принесу тебе еду скоро. Но ты только не вылезай оттуда. И помни: тебя никто не должен видеть!

На чердаке я прожил до середины лета 42-го. Слышал, как соседка рассказывала Мирре, что всех немцев из поселения куда-то увезли – никто не знал, куда. Понимал, что это случилось той ночью, когда я остался у Мирры, и всё время думал о родителях. А в июле 42-го в городок вошли немецкие войска.

Июль 1942-го. Украина

Это был мой обычный день. Я читал, ловя свет возле чердачного окна. И тут неожиданно снизу послышалась немецкая речь. Мысль была одна – родители вернулись. Я спрыгнул с чердака и выбежал во двор. Трое мужчин стояли посреди двора. Двое были с оружием, в темной военной форме, мрачной на фоне летнего разноцветья, а в третьем я узнал соседа, жившего недалеко от нас. Он о чем-то спрашивал Мирру – побледневшую и прислонившуюся к стене дома. Отвернувшись от него, Мирра обратилась к военным:
– Я говорю по-немецки.
– Ваш мальчик? – указал на меня старший по званию офицер.
– Нет, – ответила Мирра, – не мой. Он немец. Зовут Эрвин. Его родителей выслали, и он жил у меня.
– Это правда? – с акцентом спросил офицер у соседа.
– Правда, правда, – закивал тот подобострастно.
Офицер поманил меня пальцем. Я не двинулся с места.
– Подойди, – шепнула Мирра, – расскажи ему все.

Офицер расспрашивал про родителей. Я начал отвечать, как вдруг послышался из дома плач Сонечки.
– Есть еще ребенок?! – голос офицера сорвался почти на крик.
Лицо его было серым, худым, с острым носом и таким же острым подбородком. Он смотрел прямо в упор на Мирру. Помню тишину, всего несколько секунд тишины, а потом тихий и непривычно твердый голос Мирры:
– Да, у меня живет еще один ребенок – сестра Эрвина. Её зовут Тереза. А я ее няня.
– У тебя есть сестра? – спросил меня офицер.
Я встретился глазами с Миррой и кивнул. Тереза – это было имя моей мамы.
– У него действительно есть сестра? – спросил офицер теперь уже у соседа.

В тот момент мне стало по-настоящему страшно. Одиннадцатилетний, я понимал, что если Мирра назвала Сонечку чужим именем и моей сестрой, значит, так было нужно. Но это также значит, что снова происходит что-то плохое и опасное. Сосед смотрел в землю, наклонив низко голову, а потом, будто эхом, повторил: «Сестра, герр офицер».
– Приведите ребенка, – приказал второй военный и махнул автоматом в мою сторону. – Ты сходи за ней.

Я бросился в дом и взял на руки Сонечку, которая тут же перестала плакать и обняла меня за шею. Мы вышли во двор. Я нес малышку, стараясь, чтобы она не увидела Мирру и не назвала её мамой. Потом офицер прижал голову Сонечки к моей и долго рассматривал наши волосы, которые были одного цвета – светло-русые. Только у Сонечки вились кудряшки, отливавшие золотом.
– Идите со мной, – сказал офицер и схватил меня за руку так, что Сонечку мне пришлось нести на одной руке. Она смеялась и дергала меня за ухо. А я понял, что имя Сонечка нужно забыть. «Тереза, Тереза», – повторял я как заклинание.

Эпилог

Когда Эрвин закончил свой рассказ, дочь и внучка долго молчали. Первой тишину нарушила Анна:
– Расскажи, что было дальше.
Он попросил Ирму поправить подушку, собрался с силами и продолжил:
– Тем же летом 42-го нас с Терезой переправили в Германию. С «сестрой» меня, правда, разлучили. Терезу удочерила бездетная семья, а у меня в военном Берлине был только один путь – в Гитлерюгенд.
– Ты… в Гитлерюгенд?! – закричала Анна.
– Не могла в 42-м по-другому сложиться судьба немецкого мальчика-сироты, – спокойно отвечал Эрвин. – Весной 44-го вместе с другими подростками я уже был солдатом.
– Стрелял в людей? – спросила Анна.
– Я сражался за Берлин – ведь нас учили преданности. И не перебивай – мне нелегко говорить. А надо еще рассказать о самом важном. Все послевоенные годы я следил за судьбой Терезы-Сонечки, ничем не выдавая себя. Впервые заговорил с ней, когда она уже была студенткой. Так состоялось наше «знакомство». А в 63-м мы поженились. Потом, Ирма, родилась ты, – сказал старик, в упор смотря на дочь.
– Что? – вырвалось одновременно у Ирмы и Анны.
– Сонечка – вот настоящее имя твоей мамы, Ирма. А Мирра…
– Моя бабушка? – перебила Ирма отца.

Она хотела еще что-то сказать, но встревоженно оглянулась на дочь – Анна рыдала. Это были не тихие слезы, которые можно остановить ласковым словом. Анну всю трясло, руки сжались в кулаки, а длинные ненакрашенные ногти впились в ладони.
– Доченька, доченька, – твердила Ирма.
Не находя других слов, она гладила Анну по голове.
– И ты ничего не говорил?! – почти закричала Анна. – И бабушке ничего не рассказал?! Как ты мог? Она даже не знала, кто ее настоящая мать и где она родилась. А мы с мамой… Почему только сейчас… – через рыдания прорывались слова внучки.
– Потому что любил её, и никого на свете дороже неё для меня не было. И я хотел, чтобы она прожила счастливую жизнь – без страха и преследований. И чтобы вы были счастливы, – отвечал Эрвин с грустью. – Ведь я не знал, захотите ли вы быть еврейками. И не верил в голос крови, пока не услышал, Анна, что ты ненавидишь себя за то, что ты немка.

*Справка. В тротуары улиц Берлина встроены медные пластинки с именами евреев, проживавших в том районе и депортированных в концлагеря. Поскольку многие дома перестроены и перешли давно в частную собственность, муниципалитет Берлина принял решение использовать не стены домов, а именно тротуары, которые являются собственностью города. Проект задуман, чтобы увековечить память погибших.