Еврей без букв

Избегать скорби, жить во мнимой беззаботности – и быстро перестать быть человеком. Чтобы донести эту мысль, писатель Йонатан Видгоп придумал евреев, которые не умеют читать.

«Я не знаю, как выглядят настоящие писатели, в своей жизни я не встречал ни одного из них. Будучи в полном неведении относительно должного внешнего вида, я растолстел и производил весьма упитанное впечатление, – доводит Видгоп модернистский абсурд до пародийности. – Но вскоре я услышал обрывок разговора двух прохожих, один из которых, обсуждая какого-то литератора, заметил, что тот очень худ и выглядит совершенно изможденным. Мне стало не по себе: я был настолько полнотел, что, видимо, никому из моих будущих читателей и в голову бы не пришло, что я их писатель. Я начал страшно худеть. Это происходило без каких-либо усилий с моей стороны, просто само собой. Вскоре я стал так тонок, что некоторые знакомые, принимая меня, видимо, за кого-то другого, перестали раскланиваться со мной».

Как вы поняли, Йонатан Видгоп написал свой роман «Свидетельство» в духе высокого модернизма. В книге отдана дань и традициям европейской литературы начала ХХ века, и еврейским писателям, сформировавшимся в различных точках Австро-Венгерской империи. В первую очередь речь идет о писавшем на немецком пражанине Франце Кафке, эпиграф из которого предшествует «Свидетельству». Но это также писатели Элиас Канетти, родившийся в Болгарии, и Бруно Шульц – по национальности поляк. А еще это Хорхе Луис Борхес, который ни евреем, ни модернистом не был. Зато Борхес, пожалуй, первым связал модернизм и еврейскую культуру в единое целое.

Действие романа Йонатана Видгопа происходит, скорее всего, в конце тридцатых годов двадцатого века или позже. Единственная примета времени в книге – случайный попутчик главного героя читает роман «Унесённые ветром», написанный в 1936 году. Но ведь этот роман ещё следовало перевести на язык, которым разговаривают герои «Свидетельства», каким бы он в Европе ни был. Предположим, прошло ещё несколько лет, значит, уже бушует Вторая мировая война. Что она отбушевала давно, предположить всё же нельзя – и темп речи, и темп жизни героев явно относятся к первой половине ХХ века, а не ко второй. Однако никаких упоминаний войны в романе нет.

Дальше обнаруживаем ещё одну странность – или несколько странностей. Жители маленького городка, куда переехал главный герой, чтобы в покое написать свою книгу, постоянно едят чолнт, по праздникам пекут суфганийот и оменташен, а несостоявшаяся городская энциклопедия состоит из одной буквы – Алеф. В последнем факте, конечно, явная отсылка к знаменитому одноимённому рассказу Борхеса. Однозначно перед нами – еврейский мир, но вот только полностью интегрированный в культурную жизнь Европы, а не отчужденный от неё, как было на самом деле. Еврейские языки и обычаи здесь не маргинальны, их право на существование не приходится оговаривать в качестве экзотики. Перед нами – параллельная реальность, в которой Холокост невозможен, а еврейский город или, может быть, даже еврейское государство существует в самом сердце Европы – мирном, а не разодранном на куски войной.

Вскоре выясняется, что все жители города не умеют читать. Раньше они умели, но предпочли позабыть буквы, так как заметили, что в книгах много грустных историй, которые их огорчают. Впрочем, не только литература печалит горожан, и не только книги они отказываются помнить. Любое неприятное событие мгновенно стирается из памяти. Так, послушав в исполнении главного героя отрывок Торы, соседи нарекают его новым Моисеем – как единственно грамотного – и требуют вести их в поход, а когда замечают, что тот водит их кругами, проникаются к нему презрением, отказываются с ним общаться и сдавать ему жильё. Однако через пару дней пародийный «исход» уже забыт и главный герой снова – лучший друг горожан и любимец вожделеющих его горожанок.

Однако после этого события былая идиллия постепенно разрушается. Это разрушение, гниение стиля и картины мира напоминает уже не модернистское, а постмодернистское, более всего близкое к ранней прозе Владимира Сорокина – особенно его роману «Роман», где благостная жизнь дворянского гнезда вдруг кроваво умирает.

В общем, жизнь в городе, придуманном Видгопом, наполняется атмосферой вожделения, неприкрытой сексуальности, которая постепенно оказывается всё более пугающей и смешивается с насилием. Пускаясь в рискованные эксперименты, горожане подчас доходят и до буквальной потери человеческого облика: «Нет сил больше жить нам в этом городе. Надев свои мантии и платья из лучших перьев, мы все идём на его окраину. Поле расстилается перед нами. Птиц нет и здесь. Тишина. Кто-то из нас не выдерживает и первым бросается в бег. Ветер раздувает оперения. Мелькая разноцветием птичьих красок, мы бежим по пустому полю туда, вперёд, где, может быть, птицы ещё падают с неба. Бежит г-н Эш с орлиным гребнем на блестящей пожарной каске. Бежит мальчик Шай, размахивая павлиньим хвостом. Г-жа Бройссер машет чёрными вороньими крыльями. Г-н Фромбрюк высоко задирает журавлиные ноги. Клекочет кулинар Рутер, толстую шею задрал столяр Польман. Я бегу изо всех сил, пытаясь хоть на мгновение оторваться от круглой тяжёлой земли». Освободившись от памяти, люди обретают крылья, но остаются ли они при этом сами собой? И остаются ли, собственно, людьми? Растерянный герой, теперь уже во всём подобный своим согражданам, восклицает: «Вспомним ли мы сами, что существовали когда-то?!»

Метафоры забвения, конечно, напрямую касаются Холокоста – не упомянутого в романе, однако присутствующего гигантской фигурой умолчания. Роман Йонатана Видгопа удивителен тем, что в нём сквозь художественную просвечивает подлинная реальность, хотя ее никто и нигде открыто не называет. Главный герой романа закрывает глаза, но в своей слепоте и молчании он все равно оказывается невольным свидетелем расчеловечивания.

Йонатан Видгоп. Свидетельство. Тель-Авив: Mainstream United, 2020.