Часы с алмазами, или Честный обмен

Печь оставалась единственным местом в квартире, где Бореньку не трясло от холода. На печи можно было сидеть, закутавшись в одеяло, и думать. Мысли у Бореньки были самые разные: например, он жалел, что совсем недавно, всего несколько месяцев назад, отказывался от куриного бульона с клецками. Если бы он тогда всё съедал и не сердил бабушку, сегодня у него еще оставались бы силы, чтобы кататься на коньках по комнатам. Вот это была радость! Ведь в ноябре полопались трубы, и вся квартира, кроме кухни, превратилась в каток. Боренька коньки снимал только ночью перед сном. Но так продолжалось недолго. Уже через неделю Боренька не мог привязать коньки к ботинкам, ему даже ходить было тяжело. Ждать маму, которая вернется с работы и принесет немного хлеба, обмененного на карточки, – это стало самым важным делом для Бореньки. Из хлеба и воды бабушка варила похлебку. Поев горячей похлебки, Боренька засыпал на печи. Он проваливался в забытьё, и тогда голод переставал его мучить.

Ленинград. 1941 год

Мама работала врачом, уходила она очень рано, возвращалась поздно. Когда Боренька открывал глаза, он видел мамины часики, лежащие на подоконнике. На циферблате вместо цифр были крохотные блестящие камешки. Боренька наклонял голову то в одну, то в другую сторону, и камешки посылали ему или алый, или синий лучик. Мальчик знал, что мама специально оставляет свои часы дома, чтобы они его радовали – так было легче ждать. Бабушка рассказывала, что эти часики его папа привез маме из Швейцарии. Папа был ученым и ездил на всякие симпозиумы в другие страны. А потом произошла какая-то ошибка, и теперь все думают, что папа шпион, да и мальчишки во дворе давно перестали с Боренькой дружить. Он помнил тот день, когда к ним в квартиру ворвались странные люди в одежде со звездочками на рукавах, и папа ушел с ними. С тех пор папа не возвращался, хотя Боренька ждал его уже несколько лет.

Боря очень расстроился, когда однажды утром не увидел мамины часики на месте. Бабушка всё рассказала ему, как взрослому. Мама выменяла свои часы на целый килограмм шоколада у одного летчика. Это был честный обмен.

Летчик – настоящий герой. Он воюет с фашистами, и очень хорошо, что часики с маленькими алмазами вместо цифр будет носить его жена. Зато сейчас у них есть еда. Бабушка указала на сверток в углу подоконника. Она развязала белое полотно, отрезала тоненький ломтик от темно-коричневого пористого куска и протянула его Бореньке. Теперь Боренька знал, что такое счастье. Открыв глаза, он увидел на подоконнике только шоколадные крошки, а большого куска уже не было. Мальчик бросился к крошкам, но бабушка остановила его: «Ша, киндер, эти крошки – мне». Каждый день бабушка отрезала ему по маленькому шоколадному квадратику, а сама собирала и несла в рот оставшиеся крохи. Когда и куда она прятала весь кусок, сколько ни старался, Боренька так и не смог уследить.

Папа вернулся домой как раз тогда, когда спасительный горько-сладкий ком закончился, и Боренька слизал с полотняной ткани все следы шоколада.

Какой-то военный завел папу в квартиру, бросил на стол бумаги и процедил: «Предписание. Завтра утром вы должны быть в аэропорту». Папа очень изменился. У него было лицо зелено-бурого цвета и кровоподтеки под глазами. Стоять он не мог, только сидеть или лежать. Боря слышал, как бабушка говорила маме: «Главное, что разобрались. Такие специалисты всегда нужны. Вылететь сейчас из Ленинграда – это чудо. А то, что нам всей семьей разрешили эвакуацию, – чудо вдвойне. Может, поняли, что он один не добрался бы даже до аэропорта».

***

Самолет обстреливали, его подбрасывало то вверх, то вниз. Мама и папа молчали, оба смотрели на Борю. Бабушка молилась на незнакомом ему языке. Только Боренька был в восторге, ему нравилось вместе с самолетом проваливаться в яму, а потом, качаясь, взмывать всё выше в небо. На Большой земле, на другом берегу Ладоги, их ждала сказочная жизнь – там была еда, много еды, сколько хочешь. Кашу варили тут же, на берегу. Мама разрешила всем скушать совсем чуть-чуть. Боренька плакал, но мама сказала: «Нет, больше нельзя». Вместе с санитарами она уговаривала других людей не есть много. Ее не все слушали. И тут для Бореньки сказка закончилась, началось что-то страшное: несколько человек упали на землю, они корчились и стонали; мама и санитары пытались им помочь, но они кричали от боли, а потом затихали. Санитары укрывали их с головой и куда-то уносили.

1944 год

Боренька вернулся из Свердловска в Ленинград только с мамой. Папа умер прямо на заводе, а бабушка просто не захотела без него жить. Ее не стало на другой день после папиных похорон. Три комнаты в их четырехкомнатной квартире на Лесном проспекте теперь занимали чужие люди. Им оставили самую маленькую комнатку, которая до войны была Бориной детской.

Ленинград. 1952 год

Следователь смотрела Борису в глаза и говорила совсем без злобы, даже ласково.
– Итак, вы подтверждаете, что эти люди бывали у вас в доме и обсуждали с вашей матерью различные медицинские вопросы? – она назвала несколько фамилий известных московских врачей.
– Да, это всё друзья и коллеги моей мамы. Когда они приезжали в Ленинград, всегда к нам заходили. Иногда говорили о работе, но редко.
– А о чём же они говорили?
– Точно не помню, я не особо прислушивался. В основном, песни под гитару пели.
– Еврейские песни?
– Нет, военные.
– Вы слышали от них такие фамилии, как Конев, Василевский, Жданов?
– Нет, никогда. А кто это?
Водянисто-серые глаза женщины-следователя потемнели почти до черноты.
– Вы не достойны звания советского студента. Только люди, работающие на американскую разведку, могут не знать имена выдающихся советских деятелей и военачальников!
Борису вдруг стало смешно, он улыбнулся.
– Если бы я или моя мама работали, как вы утверждаете, на американскую разведку, я бы точно знал эти фамилии.
Следователь изо всех сил стукнула кулаком по столу и повернула прямо в лицо Борису настольную лампу.
– Ваша мать была пособницей врачей-преступников, которые неправильным лечением и ложными диагнозами стремились подорвать здоровье и погубить лучших сынов и дочерей СССР. Все они связаны с всемирной буржуазной организацией «Джойнт». От кого конкретно они получали указания об истреблении руководства нашей великой страны? От кого? От американцев? Говорите!
Борис молчал. Он думал, что эта женщина, наверное, не совсем здорова. Возможно, у нее сильно повышена температура и болит голова, раз она несет такой бред. Следователь отвела в сторону лампу и вновь сменила тон. В свете лампы на руке женщины вспыхнул сине-красный луч. Борис узнал мамины часы.
– Вы сможете остаться в мединституте. Я знаю, что вас ждет большое будущее, – вновь заговорила ласково следователь. – Преподаватели утверждают, что вы очень способный студент. Вам только нужно подтвердить, что ваша мать была связана с еврейской националистической организацией. Вы сами ни в чем не виноваты. Вы ведь не могли знать, что она и ее друзья работают на американскую разведку. Я вам обещаю, что наказание для них не будет очень строгим. Они ошиблись, заблуждались. Так бывает, суд это учтет. Подумайте, что будет с вашей мамой, если она узнает, что вас исключили из института, выселили из квартиры, что сейчас, среди зимы, вам негде жить… Вы всё время молчите, не отвечаете. Может быть, вы хотите что-то спросить?
– Да, хочу. Ваш муж, что с ним?
– Увести!
Охранник уже уводил Бориса, когда следователь крикнула ему в спину: «Мой муж был летчиком, он погиб! А вы… вы…» Дверь захлопнулась.

Санкт-Петербург. 1995 год

Борис Львович стоял у окна кабинета. Он хотел побыть один, немного отдохнуть после тяжелого операционного дня. Был поздний серо-желтый петербургский вечер. Из персонала в клинике оставались только дежурные врачи и медсестры. Кто-то постучал, потом немного приоткрыл дверь.
– Извините, профессор. К вам можно?
Женщина вошла, не дожидаясь ответа, заговорила быстро:
– Я бабушка той девушки, Олечки. Только вы смогли! Спасибо, спасибо… Нам везде отказывали, говорили, что оперировать нельзя, что Олечке осталось…

Борис Львович увидел, как слёзы потекли по глубоким морщинам посетительницы. Понял, о какой пациентке говорит женщина.
– Присядьте и успокойтесь. Идет на поправку ваша Олечка. Смотрел сегодня снимки – всё хорошо. Скоро домой заберете внучку. Плакать не из-за чего.
Но женщина всё не успокаивалась, она дрожала, то вытирала слезы тыльной стороной ладони, то что-то искала в сумочке. Наконец вытащила небольшую потертую коробочку, раскрыла и положила на стол.

– Это вам, я хочу вас отблагодарить, мне больше нечем. Вы не подумайте, часы – не дешевка какая-нибудь, настоящие швейцарские, с бриллиантами.
Из коробочки брызнул знакомый сине-красный луч. Борис Львович молчал, думал. Картины прошлого были ясными, как кадры из фильма. Он вспомнил январь 53-го – как сидел прямо в снегу после ночи в морге, где работал санитаром, когда отчислили из института, и читал газету. Борис хотел хоть что-нибудь узнать о маме. Но во всех статьях повторялось одно и то же: врачи-убийцы, сионисты, буржуазные еврейские националисты, не теряем бдительность, клеймим позором и так далее. Неизвестность была страшнее всего.
Мама вернулась через несколько месяцев, в апреле 53-го. И в газетах те же журналисты писали о допущенных «перегибах на местах», только легче от этого не становилось. Мама была уже не похожей на себя прежнюю. Она всё забывала, не могла ни читать, ни писать, кричала по ночам, звала папу, а позже перестала узнавать Бориса и слегла. Прожила потом совсем недолго.
– Борис Львович, вы не обижайтесь, что подарок скромный. У меня просто ничего нет более ценного, – голос нежданной гостьи прервал его мысли.
– Уходите, – сказал он резко. Захлопнул коробочку и бросил женщине в раскрытую сумочку. Встал, указывая посетительнице на дверь. Женщина умоляюще всхлипнула:
– Я от души… Я только хотела…
Взгляд хозяина кабинета заставил ее попятиться к двери. Она выскочила из комнаты, не переставая вытирать ладонью слезы.

Борис Львович вернулся к окну. Вечер ушел, ночь освещали редкие фонари. Он прислушался к тишине. «Это был честный обмен, Боренька», – шептала бабушка.