От диссидента слышу

Двадцать легендарных советских диссидентов вспомнили о выбитых зубах, отравленных при обысках псах и дружбе в застенках, а также объяснили, почему почти никто из них так и не стал политиком.

Книга Глеба Морева «Диссиденты» – на самом деле, сборник интервью. Двадцать его собеседников – значительные фигуры правозащитного движения, легендарные диссиденты. «То, что у этой книги 20 героев, а не, скажем, 27 или 30 – следствие не авторской концепции, а жизненных обстоятельств, – объясняет в предисловии сам Морев. – Многие из тех, с кем мне хотелось побеседовать, оказались по тем или иным причинам труднодостижимы. С некоторыми – как, например, со скончавшимися в конце 2014 года Глебом Якуниным и Валерием Сендеровым – я встретиться планировал, но не успел. Трижды я столкнулся с отказом от разговора. Мне, однако, кажется, что и в нынешнем составе героев эта книга содержит в себе объем свидетельств, значение которых для понимания природы и развития инакомыслия в СССР трудно переоценить».

В каждом интервью Морев спрашивает, почему получилось так, что почти никто из диссидентов во время перестройки или после неё не занялся профессионально политикой. Ведь именно диссиденты подготовили почву для свершившихся преобразований. И в ответах можно вычленить одну общую, за редким исключением, тенденцию. Смелые, заинтересованные, инициативные люди отнюдь не предполагали заниматься политикой, власть их не привлекала. Скорее, у них было желание сломать накопившийся абсурд и – это не проговаривается, но достаточно отчётливо звучит из контекста – зажить нормальной, неуродливой жизнью, такой, какой она должна быть. Жизнью без пионерских линеек, тотального патерналистского контроля государства, жизнью, где можно читать любимых поэтов, не скрываясь.

Берем, например, ответ Александра Даниэля, который «антисоветчиком» себя ощутил ровно в 14 лет – столько ему было, когда арестовали его знаменитого отца Юлия Даниэля. Он опирается на слова своей матери, правозащитника, председателя Московской Хельсинской группы Ларисы Богораз: «…политика – это зачумленная сфера человеческой деятельности, и близко к ней подходить нельзя… Диссидентские времена – это эпоха совершенно особенных оппозиционных движений: внеполитических и метаисторических, экзистенциальных, не стремящихся к реальной цели, не интересующихся результатами, равнодушных к победе. Это была такая метафизическая и метаисторическая активность. Люди искали опору в праве, в нравственности, в чем угодно – но никак не в политической прагматике».

Собеседники Глеба Морева называют разные причины, заставившие их понять, что в сложившемся вокруг них мире жить нельзя. Не всегда были такие исторические события, как вмешательство СССР в политику Венгрии и Чехословакии, которые заставляли людей выходить на площадь от стыда и нежелания быть соучастником. Иногда это были вещи почти бытовые, но абсолютно точно неприемлемые с первой же секунды своего существования.

Участник Московской Хельсинской группы Вячеслав Бахмин рассказывает, что юношеское разочарование в советской действительности у него было связано с чувством утраты высокой поэзии, ощущением общей культурной деградации: «…На втором или третьем курсе физтеха у нас была театральная студия. Мы там ставили самостоятельно написанный нашим режиссером спектакль, он назывался “Убили поэму” и касался истории России, Советского Союза, того, каким образом поэзия Серебряного века – потрясающая, гордость России – превратилась в ту поэзию, которую назвали “поэзией рабочих рук” (по названию одного из сборников того времени) и которая ничего общего уже не имела с той высокой поэзией». Документам же о суде над Бродским юный Вячеслав Бахмин и вовсе не поверил, решив, что «советский суд не может себя так по-идиотски вести и задавать такие глупые вопросы».

Вячеслав Игрунов, создатель подпольного марксистского кружка в Одессе, в 90-е ставший депутатом Государственной думы (в этом его судьба для диссидентов нетипична), одной из причин, оттолкнувших его от всего советского, называет не проговариваемый, но для своих жертв весьма ощутимый государственный антисемитизм.

«Молдаванка – еврейское место. Кого выбирать в друзья? Самых лучших! Из кого выбирать? Из тех, кто вокруг. А вокруг – евреи. Один, второй, третий, пятый, десятый… Раньше или позже, особенно когда приближалось время поступления в институт, должны были начаться разговоры о дискриминации, о государственном антисемитизме, – говорит Игрунов. – Мне, русскому мальчику, об этом и слышать не доводилось, в голову не приходило, а мои друзья уже готовились: я не поступлю в институт, я пойду на завод… “Вы что говорите, какая может быть дискриминация? Вы о чем, ребята? Мы же в Советском Союзе! Социализм, равенство!”– “Ты что, не знаешь, какова жизнь?”– “Не-а, не знаю. Ведь можно же сменить национальность”.– “Ха-ха-ха… Фамилию, имя – да, но национальность – нет, ты не сменишь!”– “Как?!” Ну вот такие вопросы».

Книга Глеба Морева – не повествование, не описание, перед нами строго ответы на вопросы. Но, может быть, именно поэтому так удачно передана атмосфера времени, ощущение сгущающегося, вязкого – не случайно эта эпоха названа «застоем» – воздуха. Даже методы, которыми власть боролась с диссидентами – вязко абсурдные, уродливо бытовые. Поставить стукача в телефонной будке у подъезда, так, чтобы не только подследственные или подозреваемые, но и остальные жильцы дома не могли никуда позвонить. Отравить собаку, чтобы не мешала при обыске. Подослать воришку, который убежит с готовым для подписей воззванием.

Александр Даниэль рассказывает, как ему, тогда ещё «виновному» в основном только в том, что он сын опального писателя, не дали поступить в университет. «На русское отделение физмата <Тартусского университета> было 15 мест. Я шел по списку вторым, еще четверо были вне конкурса. Значит, я шел шестым, если считать этих внеконкурсников, и вторым по конкурсу. Вдруг объявили, что сокращают количество мест на русском отделении до пяти. А я – шестой, – говорит Даниэль. – Ну, я погоревал-погоревал и документы забрал. А как только я забрал, они восстановили прежнее количество. И оказалось, что они предупредили других абитуриентов не торопиться забирать документы».

Конечно, далеко не все методы были такими вегетарианскими: были и выбитые зубы, и пытки карательной психиатрии, и многолетние отсидки рядом с уголовником. Но именно эта атмосфера бытового абсурда воспринимается при чтении тяжелее всего. К гражданам – и вполне благонамеренным, и «провинившимся» – относились как к малым детям. Например, лингвист с мировым именем Анатолий Либерман решился уехать из страны сразу после того, как его Институт языкознания, где он работал, обвинили в том, что там «хромает воспитательная работа».

И люди, выходя на площадь, подписывая документы в защиту несправедливо осуждённых или собирая для них посылки, прекрасно понимали, что ничего глобально они сейчас изменить не могут. Но они верили словам академика Сахарова: «крот истории роет незаметно», пускали круги по вязкой воде времени с надеждой, что разойдутся эти круги. Не сегодня, но когда-нибудь. Сергей Ковалёв в своём интервью приводит слова правозащитника Бориса Цукермана: «300 лет меня вполне устраивают». И продолжает: «Как вы знаете, история пошла по-другому, микробунт 60–80-х сказался раньше».

«Диссиденты» – это строгая документальная публицистика, но и тема, и герои, и внимательная подача Глеба Морева таковы, что сборник интервью обретает сюжет. Сюжет этот ветвящийся, спутанный, неявный, как жизнь, но при этом глубоко художественный в плане изящества и внутренней красоты. И читать книгу очень интересно, местами она захватывает, как приключенческая литература, хотя – следует ещё раз подчеркнуть – её герои вовсе не хотели таких приключений. Борис Мейлах, например, находясь под следствием, работал над книгой «Жизнеописание трубадуров». Возможности рассказать, насколько возмутительно и несправедливо ведётся следствие, у него, естественно, не было, и он написал об этом письмо на латыни, которое и передал своему соавтору как часть рукописи. Такая получилась печальная, но вместе с тем и остроумная отсылка к рыцарскому роману.

А иногда жизненные потоки закручиваются в настоящие новеллы, почти стихи, со своими внутренними рифмами, совпадениями, неожиданным, ярким финалом, прекрасным ещё и тем, что для жизни в целом он ещё отнюдь не финал. Вот как поэт, диссидент и один из создателей Литовской Хельсинской группы рассказывает о встрече двух бывших сокамерников – советника президента Литвы Виктораса Пяткуса, когда-то и создавшего Литовскую Хельсинскую группу, и израильского министра Натана (уже не Анатолия) Щаранского:

«Пяткус стал советником президента Литвы по правам человека и пребывал в этом качестве, это как раз для него занятие отличное. А Анатолий Щаранский был уже израильским министром и приехал в Литву по поручению израильского правительства вести какие-то переговоры между свободной Литвой и свободным Израилем. Они с Пяткусом сидели в одной камере 18 месяцев вдвоем. Говорят, если посадить безумно влюбленных мужчину и женщину в одну камеру, то через несколько месяцев они глаза друг другу выцарапают и никогда не захотят больше друг друга видеть. Тем более два зэка, которые не являются влюбленными. Причем думали: тут католик, тут сионист, они обязательно поссорятся. А они не поссорились. Напротив, Пяткус попросил Щаранского, чтобы тот ему излагал основы Талмуда, а Щаранский попросил Пяткуса, чтобы тот ему излагал основы католической доктрины. И оба как-то просветились в этих областях и вышли большими друзьями. Так вот, когда Щаранский приехал в Литву, первый визит до того, как пойти к президенту, к премьер-министру, куда его приглашали, он нанес своему подельнику и сокамернику Пяткусу. На мой взгляд, это было очень красиво».

Глеб Морев. Диссиденты. АСТ, серия «Ангедония. Проект Данишевского», М., 2017.