Глава IV. В России осознают еврейский вопрос 1796-1801.

Среди проблем, оставленных Екатериной II в наследство сыну, императору Павлу I, была и необходимость наладить управление многочисленным еврейским населением, собранным под властью Российской империи в результате последних разделов Польши. (Согласно неполным данным Ю.Гессена, по всей России с 1797 по 1800 гг. к купечеству и мещанству было приписано 151 277 мужчин-евреев.) Перед Павлом стояла нелегкая задача. Бывшие земли Речи Посполитой, где жили эти евреи, свыше трех лет терзала война, и теперь там царили разруха и беспорядок. К России отошли районы, сильно отличавшиеся друг от друга: часть Белоруссии, Литвы, Украина и Курляндия, а также собственно польские области. Многие из этих пестрых в культурном отношении территорий некогда принадлежали Великому княжеству Литовскому. Несмотря на то, что население этих новых владений Российской империи получило гарантии свободы вероисповедания после 1772 г., евреи не упоминались ни в одном указе о присоединении новых земель. К тому времени уже прочно укоренился принцип, согласно которому все, не разрешенное евреям особыми постановлениями, было им запрещено. Поэтому представляется знаменательным, что их обошли вниманием в указах 1772 г. — тем более что правовую систему Великого княжества Литовского, в которой евреи рассматривались как особая категория населения, формально оставили в силе. Это привело к правовым разногласиям между христианами и евреями, которые, впрочем, обратили на себя внимание центральных властей только в начале царствования преемника Павла I, императора Александра I. Другой причиной, заставившей правительство заинтересоваться евреями, стало обострение конфликта между миснагдим и их противниками — хасидами.

Правительство Екатерины II проводило довольно путаную политику в отношении польских евреев, оказавшихся под властью России. Главным намерением правительства, особенно когда речь шла о сравнительно малочисленном еврейском населении Белоруссии, была интеграция, направленная на то, чтобы включить евреев в существующие категории экономической жизни России, оставив им культурную и религиозную автономию. Достижению этой цели препятствовали различные факторы: в Белоруссии на местном уровне бытовали антиеврейские настроения; христиане с евреями соперничали в экономике. На территориях, захваченных после 1772 г., находились крупные еврейские общины, на которые русское правительство не распространило автоматически права, дарованные евреям Белоруссии. Консервативное еврейское общество пыталось сопротивляться ограничениям своей традиционной политической автономии и всячески их обходило. Это положение осложнялось еще и тем, что правительство непременно старалось загнать евреев в рамки уже существующих социальных категорий. К концу екатерининского правления власти, невзирая на собственную непоследовательность, проводили, в сущности, сразу две политические линии в отношении евреев. Следуя первой, они продолжали открыто провозглашать обещания уравнять евреев в правах перед законом с остальным населением. Вторая линия представляла собой прагматическую политику неравноправного подхода к евреям, если того требовали обстоятельства. Этой линии были свойственны уступки интересам влиятельных слоев христианского населения, будь то купцы или землевладельцы. Царствование Павла принесло два важных нововведения Власти наконец-то предприняли серьезные усилия для того, чтобы получить некоторые познания о жизни евреев, и, отчасти вследствие этого, попытались выработать новые социальные категории, к которым можно было бы их отнести.

В начале павловского правления сохранялась прежняя двойственная политика, при которой порывы к интеграции сменялись или сопровождались дискриминационными запретами. При Павле сохранялось двойное налогообложение евреев, причем правительство уже больше не вступалось за них при нарушении избирательных прав. С другой стороны, павловская администрация обычно следила за тем, чтобы на евреев не возлагались дополнительные денежные обязательства. Было несколько случаев, когда центральное правительство строго предупреждало местные власти о необходимости обращаться с евреями согласно букве закона. В 1796 г. могилевскому и новгород-северскому губернаторам было ведено прекратить ограничения еврейских купцов в праве переезжать из одной губернии в другую. (В указе, впрочем, подчеркивалось, что мещане — как христиане, так и евреи — этим правом не располагали.) В 1797 г. губернатор Подолии получил приказ не высылать из Каменец-Подольска самовольно обосновавшихся там евреев, приписанных к мещанству, хотя, если точно следовать закону, то это надлежало бы сделать. В 1800 г. Сенат, во исполнение воли самого Павла, постановил, что помещики не вправе судить и карать евреев, живущих в их владениях. Характер этих постановлений свидетельствовал о желании поступать с евреями более взвешенно и справедливо.

Тем не менее, отсутствие в распоряжении властей сколько-нибудь удовлетворительной информации о жизни евреев продолжало препятствовать эффективному управлению. Например, в царствование Павла губернатор Курляндии запросил у Сената указания по поводу политики в отношении местных евреев, которые издавна, хотя и незаконно, там жили. С них трудно было собирать налоги, так как они были чрезвычайно мобильны. В ответ Сенат потребовал у властей Курляндии всесторонние данные о жизни евреев, продемонстрировав полную неосведомленность центральных властей в этом вопросе.

Власти Курляндии представили Сенату доклад, полный негативных оценок евреев и их деятельности. В нем говорилось, что они не имеют законных прав селиться нигде, кроме окрестностей города Газенпорта (Хазенпот, Айзпуте), где они имели особые привилегии. (И это невзирая на то, что евреи фактически жили в Курляндии уже больше двухсот лет!) Власти жаловались, что взимать налоги с евреев затруднительно из-за их склонности переселяться с места на место. Далее, они отрицали, что евреи приносят губернии экономическую выгоду, так как сосредоточены в мелкой торговле, в первую очередь, конечно, в торговле спиртным, а также занимаются сбытом подержанных товаров. Подобные занятия, гласил доклад, евреи избирают потому, что чураются честного ручного труда или работы в сельском хозяйстве.

Группа курляндских евреев, чьи имена остались неизвестными, откликнулась на этот доклад, послав петицию в сенатский Департамент государственных налогов. В ней, в первую очередь, высказывалось предложение создать общинную структуру для евреев Курляндии и возложить на нее ответственность за сбор налогов, разрешение мелких споров и исполнение законов еврейской общины. Таким образом, в петиции шла речь об учреждении кагалов там, где они никогда не существовали. Неясно, выражала ли эта петиция мнение всего курляндского еврейства, которое как единая группа было слишком аморфно и неорганизованно, чтобы стремиться к столь явным политическим целям. Далее, в петиции содержалась просьба предоставить курляндским евреям — купцам и мещанам — те же самые права, которыми пользовались их единоверцы в Белоруссии. Все это позволяет предположить, что авторы петиции, вероятно, принадлежали именно к еврейским торговцам и ремесленникам Курляндии, которые очень выиграли бы от учреждения такой системы. Эта же самая социальная группа и возглавила кагалы, когда они были созданы в Курляндии. Так или иначе, петиция служит еще одним подтверждением развития навыков политической жизни у евреев Российской империи.

Сенат ответил разрешением создавать кагалы в Курляндии, предусмотрев при этом, что юрисдикция общин будет распространяться только на религиозные дела. Как и в Белоруссии, евреев здесь причислили к городскому сословию. Им было ведено записаться в городские реестры, благодаря чему они поступили в ведение городских административных и судебных органов, одновременно получив разрешение участвовать в сословных выборах. Как и в Белоруссии в 1785 г. Сенат остановил выселение курляндских евреев, нелегально проживавших в сельской местности, и им разрешили получать паспорта для «временного» поселения за пределами городов. Но курляндские евреи приобрели не только права, сходные с теми, которыми обладали их собратья в Белоруссии, но и те же самые ограничения. На них возложили двойную ставку налога, а если они хотели покинуть страну, с них взимался двойной налог за три года. Было сделано одно особое исключение: те, кто мог доказать, что не в силах заплатить такую сумму, получали разрешение выехать бесплатно. На будущий год это освобождение было отменено, когда правительство лучше осознало, какую выгоду для экономики страны можно получать с евреев, даже с бедных. Этот эпизод с Курляндией показывает, что власть, в лице Сената, все еще пыталась подходить ко всем евреям империи одинаково, намеренно игнорируя региональные различия в культурной и хозяйственной жизни еврейских сообществ, или поступала так именно вследствие неосведомленности о таких различиях.

Новоявленный интерес Сената к евреям не ограничивался Курляндией и распространялся также на общины Белоруссии и Польши. Следует отметить, что Сенат при этом не проявил излишней инициативы, Вернуться к «еврейскому вопросу» ему пришлось в рамках решения более широкого и сложного «крестьянского вопроса», существовавшего в тех районах, где разрешалось жить и евреям.

Закат Речи Посполитой был отмечен хаосом, охватившим, наряду со всей страной, и белорусские провинции. По всей стране шли военные действия, перемещались большие массы войск, разоряя крестьянство, которое и без того издавна терпело жестокое угнетение со стороны помещиков. Эти факторы, в соединении с примитивной техникой обработки неплодородных земель, приводили на протяжении всего XVIII в. к чередованию кратких периодов относительного благополучия с временами всеобщего обнищания. Большинство современников отмечало, что на их памяти в основном преобладали периоды экономического спада. На последнее десятилетие XVIII в. пришелся особенно глубокий упадок сельского хозяйства. Страна разорилась из-за военных операций, связанных с двумя последними разделами. К этим несчастьям в 1795 г. прибавился падеж скота, и крестьянство обнищало еще сильнее. В 1797 г. в некоторых районах начался голод, и в мае того же года Павел I приказал минскому губернатору Захару Карнееву собрать предводителей дворянства — так называемых маршалов, чтобы разобраться, в чем причины голода и как с ним справиться. Первый доклад комиссии Карнеев направил императору 13 июля 1797 г.

Этот документ, написанный по-русски и по-польски, содержит анализ ряда факторов, вызвавших кризис в сельском хозяйстве. По мнению его авторов, отчасти причины крылись в характере местного крестьянства:

«Злощастным жребием сего края крестьяне малое обретая знание в земледелии, не могут быть в хорошем состоянии, а простолюдинство их есть причиною неспособности к заведению порядочного хозяйства. Потому, не познавая о несущественной с хлебопашества пользы и проживая без старательства, не могут достигнуть хорошего состояния. За всем тем, однако ж, при каком бы то ни было знании могли бы довольствоваться приобретаемым ими, если бы случающиеся из разных обстоятельств другие тягости не прерывали их упражнения и не ввергали в отчаяние прийти к хорошему состоянию. Перемены и революции в крае, постои и переходы войск и все то, требуя разного иждивения и услуг, удаляет крестьян от попечения о доме и земледелии и лишает запасов, обеспечивающих доброе состояние. Неурожай во многих местах по причине песчаных и низких земель, ежечасно случающийся, а к тому и падеж скота истребляет в людях поощрение к трудолюбию. Неспособность во многих местах к торговле, а в некоторых трудное сухим путем доставление продуктов, не усугубляют помощи крестьянам к исправлению их состояния».

Эти несчастья, дополняя собой бедствия русской деревни. предвосхищали «кризис крепостничества». Однако, ради полноты картины, предводители дворянства должны были бы упомянуть и о тех обязанностях, которые сами помещики возлагали на своих крестьян. Это бремя могло иметь самый различный характер, от денежных выплат до разнообразных повинностей — полевых работ или еще более обременительных перевозок грузов. Кроме того, землевладельцы располагали многочисленными монополиями в своих имениях. Поэтому крестьянам приходилось платить особые сборы, чтобы избежать всеобъемлющих запретов, налагаемых этими монополиями. Например, имея крохотный ручной жернов, надо было платить хозяину монополии на помол зерна. Крестьяне были обязаны покупать монопольные продукты, такие, как водка и соль, независимо от того, нужны они им или нет, причем по цене, установленной помещиком. Этот прием обирания крестьян мог иметь варианты: у них, например, не было иного выхода, кроме продажи своей продукции помещику, и опять-таки по его цене. Самые большие поборы ждали крестьян, если имение отдавалось в аренду, — мимо этой проблемы не смогли пройти даже минские предводители дворянства. Аренды в большинстве своем были по закону краткосрочными, вследствие чего арендаторы частенько старались как можно быстрее извлечь максимум выгоды, что в скором будущем приводило к разорению всего имения. Если же помещик в одностороннем порядке поднимал арендную плату (а так поступали многие помещики), то новые расходы на выплату аренды перекладывались на крестьян. С точки зрения сиюминутной выгоды даже разорение крестьян шло на пользу помещикам или арендаторам, потому что они могли по дешевке скупать зерно, скот и другие продукты, отдаваемые крестьянами за долги. Не раз бывало, что крестьяне предлагали помещику деньги за то, чтобы тот освободил их от своего же агента — арендатора. Далеко не все арендаторы были евреями, но их концентрация в мелком арендаторстве, особенно в торговле спиртным, слишком бросалась в глаза. Потому помещикам, на которых они работали, легко было делать из них козлов отпущения.

Минские маршалы сосредоточили внимание как раз на этой стороне вопроса о причинах разорения крестьянства. Помимо бедности, порожденной невежеством и скудостью природных ресурсов, они выделяли и еще одну проблему: «При сих несовершенствах вящею причиною суть евреи на арендах и в шинках владельцами удерживаемые, в противность повелений от начальства, предназначающих им жительство по городам, которые, без собственного труда проживая с немалыми семействами в селениях, и последнее с крестьян разными сведомыми им средствами высасывают, а именно: дачею вина крестьянам в долг, приводящего их к пьянству, ложными напастями и разными поступками, чем крестьян приводят в убожество и неспособными делают к хозяйствованию».

Впрочем, не только евреи занимались эксплуатацией крестьян. Авторы рассматриваемого документа жаловались также на переизбыток священников, которым положенные доходы от крестин, свадеб и похорон не приносили достаточных средств, что заставляло их заламывать невероятные цены за свои услуги. Наконец, в докладе разъяснялось, какие злоупотребления сопутствуют сдаче в аренду имений. Таким образом, в докладе роль евреев отмечалась, по сути дела, лишь в ряду многих других факторов, приведших к обнищанию деревни. Но в столице рассмотрение этого оригинального документа приняло иной оборот: на первый план выступила тема «еврейской эксплуатации».

Получив доклад, император Павел на стал медлить. Уже 28 июля 1797 г. материалы из Белоруссии поступили к генерал-прокурору Сената А.Б.Куракину на расследование. Тогда же Павел приказал Куракину известить губернатора Карнеева о том, «чтобы он по должности своей принял меры, сходные с расположением маршалов об ограничении права евреев, разоряющих крестьян [выделено Ю.Гессеном], и духовенства, притесняющего их неумеренными поборами, так как и о продолжении срока арендам». 3 августа 1797 г. Сенат, в свою очередь, затребовал из Минска более обстоятельные сведения о положении крестьянства. Маршалы, уже разобравшись, чего хочет центральное правительство, основательно пересмотрели свою первоначальную оценку деятельности евреев. Они доносили, что «Минской губернии поселяне находятся в крайней бедности не только от ежечасных там неурожаев, сколько от того, что владельцы держат в селениях своих евреев на арендах и шинках, которые дачею крестьянам в долг вина под заклад необходимо нужных им вещей, приводят их в убожество и неспособными их делают к хозяйствованию». Во исправление этой ситуации маршалы просили возобновить указ от 31 марта 1755 г., по их мнению, запрещавший евреям винокурение

Далее Сенат расширил поле своих исследований. В апреле 1798 г. у губернаторов остальных бывших «польских губерний» запросили рекомендации по улучшению жизни крестьян. Ответы на запрос укрепили то мнение, которое начало складываться под влиянием минского доклада, а именно — что евреи являются главной причиной обнищания деревни. При этом если доклады маршалов разных губерний сообщали очень мало сверх уже известного, то сопровождающие их донесения русских чиновников подходили к «еврейской проблеме» гораздо радикальнее.

Например, маршалы Подолии, как и их минские коллеги, обвиняли евреев в разорении крестьян с помощью винной торговли. Они, впрочем, не рекомендовали никак ограничить эту деятельность. Почему — становится понятно, если вспомнить, что евреи на них же и работали. Вместо этого маршалы просто поблагодарили правительство за то, что контроль за винокурением остался в руках дворянства, причем заявили, что только их бдительный надзор за этой отраслью спасает крестьянство от полного уничтожения, к которому ведут его евреи. В докладе констатировалась общая роль евреев в экономике края и содержалось предложение поощрять евреев к земледелию. Может быть, помещики искали возможность формально закрепостить евреев, чему русское правительство постоянно противилось.

В комментарии подольского вице-губернатора Алексея Юзефовича доклад маршалов получил ряд уточнений. Автор предложил правительству не ограничивать еврейскую международную торговлю, а поощрять к ней самих помещиков. Юзефович сознавал, какой отклик вызвала бы попытка превратить евреев в крестьян, и отмечал, что подобный план явно противоречит указу от 3 мая 1795 г., в котором евреи рассматриваются как горожане. Этот указ гласил, что они должны подчиняться городской магистратуре (а не помещикам) и селиться в городах. Русские власти все еще были убеждены в том, что евреи могут быть только горожанами и никем другим. И лишь после появления доклада литовских маршалов это мнение стало меняться.

Все опрошенные губернаторы поспешили сразу же выполнить приказ Сената. Это заставляет подозревать, что губернские предводители дворянства на своих съездах не слишком глубоко вникали в проблемы, связанные с экономической деятельностью евреев. Единственным исключением оказалась Литовская губерния, маршалов которой Сенату 23 ноября 1799 г. пришлось поторопить с ответом. Губернатор И.Г.Фризель объяснил задержку тем, что маршалы слишком долго трудились над заданием, а потом пришлось переводить их записку с польского языка на русский. Позднее оказалось, что сам Фризель увлекся тщательным изучением жизни евреев бывших польских земель, и именно он заставил литовских маршалов предложить более широкомасштабные решения проблемы евреев, чем те, что выдвинули все остальные губернии. Фризель сопроводил доклад маршалов собственным обзором ситуации. По сути дела, это была первая серьезная программа преобразования жизни российских евреев.

На запрос Сената отвечали пятнадцать литовских маршалов. Трое их них полагали, что реформа невозможна, так как евреи слишком тесно связаны с хозяйственной жизнью сельских районов. Однако все пятнадцать были согласны в том, что желательно как-нибудь изменить положение евреев в торговле водкой, например лишив их возможности обходить все существующие правила, действуя в сговоре с помещиками. Маршалы советовали запретить евреям заниматься винокурением и содержать корчмы не только самостоятельно, но даже от имени местной шляхты. Впрочем, они признавали, что в случае введения такого порядка возникли бы серьезные проблемы, потому что пришлось бы переселять евреев, оставшихся без средств к существованию, в города, слишком маленькие, чтобы вместить их и обеспечить заработком. В результате появился бы целый слой еврейской бедноты. Поэтому маршалы предложили позволить тем евреям, которые были не в состоянии переселиться в города, проживание на государственных и частных землях в качестве свободных сельскохозяйственных рабочих, не прикрепленных к земле. (В Белоруссии уже существовали аналогичные группы сельских жителей, занятых в земледелии и мелкой торговле. В их число входили беглые, переселенцы, бродяги и мелкая шляхта. После аннексии Белоруссии те из них, кого нельзя было признать крепостными, вошли в особую категорию «вольных людей». Численность этой группы была невелика.)

Маршалы высказались и против культурной и политической автономии евреев. Они рекомендовали принудить евреев отказаться от ношения «неряшливого» платья, которое якобы отвращало от них православное крестьянство. Советовали они и отменить кагалы, так как они, организационно сплачивая евреев, позволяли им сопротивляться политике властей. Вместо этого следовало разделить евреев на самостоятельные и четко разграниченные законом категории. Точка зрения литовских маршалов по глубине критики и по направленности на радикальные преобразования превосходила все решения, предлагавшиеся ранее центральным властям. Губернатор Фризель в своем докладе, приложенном к записке маршалов, пошел еще дальше.

В этом документе Фризель не объяснял, отчего он так заинтересовался положением евреев в России, но в его рекомендациях заметно знакомство и с историческими, и с современными ему идеями по «еврейскому вопросу». И.Г.Фризель родился в 1740 г. в семье эстляндского немецкого дворянина. В пятнадцать лет он уже оказался в армии, в чине сержанта. Служил сначала в пехоте, потом в мушкетерах, гусарах, нередко занимал командные посты. В 24 года был произведен в адъютанты при штабе генерал-майора Пютлинга. В 1790 г. входил в состав комиссии, наблюдавшей за ходом мирных переговоров со Швецией. Фризель вступил в гражданскую службу в 1794 г. и именно тогда познакомился с жизнью евреев бывших польских земель. В 1796 г. он стал вице-губернатором Виленской губернии, а в 1798 г. его назначили гражданским губернатором Литовской губернии. Его успешное продвижение по службе при императоре Павле I, по-видимому, прекратилось при Александре, так как последнее упоминание о нем за 1802 г. гласит, что он — бывший литовский губернатор.

Начинается доклад Фризеля с общего этнографического и исторического обзора. Он пишет, что евреи, по-видимому, живут в Польше более пятисот лет, но тем не менее сохраняют унаследованный от азиатских предков «образ жизни, одеяние и обыкновения», а также «азиатскую леность, присоединя к ней отвратительную неопрятность». Эти-то свойства и заставляют их заниматься эксплуатацией других людей, мошенничеством или такой работой, которая не требует особенных физических усилий. Польские власти, сообщает Фризель, в прошлом смотрели на деятельность евреев сквозь пальцы, чем те в полной мере и воспользовались. Польские евреи были свободными людьми, не ограниченными никакими законами, и имели право выбирать любое занятие, какое пожелают. Так они приобрели контроль над торговлей продовольствием и буквально полностью завладели сферой денежного обращения. Это привлекало в страну все больше евреев, которые обретали там «другой земной рай». Руководство евреями попало в руки религиозных лидеров, старейшин и раввинов, чьи «нелепые толкования» доминировали в сфере образования и морали. Фризель сетовал на то влияние, которое имели они на своих простых единоверцев, обращая его к своей низкой выгоде. Но столь велик был страх верующих перед их проклятиями, что никто не протестовал против мошенничества и злоупотреблений верхушки. При этом угнетение простых евреев со стороны религиозного руководства общины усугубляла и превосходила эксплуататорская деятельность светской власти кагала — общинных старшин. По мнению Фризеля, кагал возник исключительно как средство выгодного для богачей перераспределения налогового бремени. Следовательно, требовались широкие преобразования, чтобы пресечь воровство старейшин, спасти простых евреев от их гнета и обеспечить полезную отдачу государству от еврейских подданных Фризель и предлагал такую реформу. Его предложение включало в себя критический очерк религиозной и светской жизни русского еврейства, анализ его экономической роли в обществе, а также конкретные идеи реформирования.

Фризель нарисовал суровую картину религиозной жизни евреев. Он был свидетелем распада их религиозного единства под влиянием хасидизма. На его точку зрения явно повлияло это религиозное противостояние. Согласно Фризелю, еврейское религиозное право основывалось на толкованиях Священного Писания. При этом еврейские вероучители понимали и толковали его по-разному. Поскольку кагал являлся автономным институтом, а еврейское духовенство не имело иерархической структуры подчинения, то нередко разные общины придерживались противоречащих друг другу толкований. При таком положении не было недостатка в шарлатанах и лжепророках, пользовавшихся доверчивостью простых людей, как правило — к своей материальной выгоде. Фризель не называл какой-то определенной секты или религиозного лидера, но он явно подразумевал движение хасидов и его руководителей — цадиков, часть которых действительно благоденствовала благодаря подношениям и пожертвованиям своих преданных последователей. По словам Фризеля, в результате этого в религиозной жизни евреев царил хаос, смятение и беспорядок. «Рассматривая таким образом евреев, нельзя сказать, чтобы всякий, кто только носит еврейское платье и не приступает к вере христианской, был одного исповедания», — заключил он.

Но, продолжал Фризель, несмотря на всю распространенность религиозной полемики, в каждой местности, где жили евреи, имелся хотя бы один уважаемый всеми раввин, способный сотрудничать с руководством общины. Если раввин являлся главным авторитетом в духовной сфере, то выборные старшины кагала распоряжались светскими делами. Негативные стороны их деятельности поразили Фризеля, поэтому он выражал особенную озабоченность судьбой рядовых членов общины. В его изображении простой еврей, полностью порабощенный — и морально, и физически — руководством кагала, представал человеком, «содержимым в страхе и невежестве, не имея способа избавиться от такового угнетения, без всякой нравственности, без благородного честолюбия, без воспитания». Все сферы общественной жизни входили в компетенцию кагала, от уголовного права и судебных тяжб до экономических вопросов, таких, как контроль и надзор за всеми деловыми соглашениями между членами общины и чужаками. Евреи существовали в изоляции от окружающего христианского общества не только из-за своих особых обычаев и веры, но и благодаря совершенно непонятному их соседям языку. Еврейская община заботилась о том, чтобы держать каждого молодого еврея в этом заколдованном круге, с малых лет приобщая его к законам религии и к традиционному образованию. Фризель, как и последующие русские комментаторы, с презрением смотрел на то образование, которое евреи получали в общине. Игнорируя то обстоятельство, что взрослые евреи, в большинстве своем обученные в начальной школе, или хедере, как правило, умели читать и писать, он осуждал эту систему образования за приверженность заучиванию Талмуда и тщательному анализу библейских текстов. По мнению Фризеля, эта подготовка была бесполезна для общества, так как при ней учащимся не внушались добродетели и нравственность, — прежде всего, «любовь к порядку». Он был типичным представителем культурно-интеграционного направления, главенствовавшего в российских взглядах на евреев до второй половины XIX в. Согласно этим взглядам, еврейское образование не имело никакой ценности, еврейский язык был всего лишь жаргоном, а то и хуже — культурной стеной, ограждавшей их от всего мира, костюм же евреев был негигиеничным и служил лишь отчуждению между евреем и христианином. Поэтому предполагалось, что еврейский вопрос удастся разрешить лишь тогда, когда евреи полностью воспримут культуру великороссов.

Разумеется, первое место в перечне доказательств необходимости реформирования занимала та роль, которую играли евреи в хозяйственной жизни России. Фризель исследовал экономическую роль каждой группы еврейского общества. Он разделил всех евреев на четыре категории по роду занятий:

купцы, ремесленники, шинкари, или корчмари, и все прочие.

По мнению Фризеля, только еврейские купцы были безусловно полезны для российского государства. Он понимал, что они являлись важнейшими посредниками в экспортно-импортной торговле в регионе, и не видел ничего плохого в том, чтобы предоставить им и дальше ею заниматься. Впрочем, Фризель сделал одну оговорку: учитывая свойственные еврейской торговле мошенничество и сутяжничество, в делах с евреями следовало остерегаться обмана. Особенно тревожили Фризеля частые банкротства, поражавшие еврейские торговые дома, занятые в спекулятивной импортной торговле.

Что касается еврейских ремесленников, то тут мнение Фризеля было не столь однозначным. Уже отмечалось, что некоторые ремесла привлекали многих евреев, хотя эти профессии часто не приносили им достатка, а в местностях с концентрированным еврейским населением возникала чрезмерно острая конкуренция. Фризель выдвинул ряд объяснений этого явления. Во-первых, евреи были слишком широко представлены в тех ремеслах, которые требовали минимального труда и затраты физических усилий (в другом месте он заметил, что евреи — «прирожденные лентяи»). Он заметил, что они работали портными, сапожниками, резчиками по камню и ювелирами — словом, занимались «легкими рукоделиями». Тяжелые же ремесла — кузнечное, плотницкое, слесарное, столярное и т.п. — «между евреями неупотребительны», К тому же почти все еврейские ремесленники были недостаточно хорошо обучены. Не пройдя такого обучения, как подмастерья в христианских ремесленных цехах, евреи, как правило, начинали работать, располагая минимальными навыками. Причину он видел в такой особенности еврейского общества, как традиция ранних браков, вынуждавшая человека чуть ли не в детском возрасте заботиться о пропитании семьи. Фризель осуждал ремесленное еврейское сословие не столько за мошенничество и нечестность в делах, сколько за некачественную работу. Впрочем, этих евреев он уважал за то, что они, по крайней мере, пытаются честно работать, как бы скромен ни был результат их усилий.

О третьей и самой многочисленной группе — о еврейских шинкарях — никак нельзя было сказать то же самое. Тут Фризель повторил обвинения минских маршалов: евреи захватили всю виноторговлю, разоряют крестьянство продажей водки в кредит, и ни один человек, угодивший в долговую кабалу к евреям, не в силах из нее выбраться. Одновременно он сделал важное наблюдение: как ни скверно евреи влияли на крестьян, не заметно было, чтобы сами они жили лучше. Еврейская корчма и убогое еврейское местечко были неряшливы и грязны, а его обитатели прозябали на грани нищеты. Он отметил, что дохода, получаемого от корчмы, редко хватало на семью, а потому многие из них содержали женщины, а их мужья уходили на другие промыслы. И хотя прямо Фризель об этом не сказал, он подразумевал, что в таком положении виновата система, частью которой являлся каждый еврей, а не какое-то особое их свойство.

Фризель не смог найти никакого применения последнему «классу» — сброду всяческих бездельников, получателей благотворительных пособий, менял и факторов (что в польской традиции обозначало людей, готовых за деньги на любые услуги). При этом Фризель отметил (хотя едва ли это их оправдывало), что подобные занятия — единственная надежда для многих людей заработать деньги на уплату податей, и прежде всего, двойного налога. Он полагал, что этот «класс» исчезнет, а евреи займутся каким-нибудь делом, полезным для государства, лишь тогда, когда их нравственность в целом станет выше, как и материальное благосостояние. Одновременно он утверждал, что «...не встречалось почти случая, чтобы когда-либо еврей донес на любого еврея, что он обманул, украл, убил или другое какое подобное преступление учинил». После этого Фризель высказал предложения как добиться улучшения нравственности еврейского населения.

Рассуждая в духе Мендельсона, он настаивал на том, что просвещение евреев надо начинать с реформирования их веры. Власти, писал он, должны и дальше проявлять веротерпимость и позволять евреям иметь все законные привилегии в религиозной жизни. Одновременно правительству надлежало быть настороже в отношении любой их религиозной деятельности, идущей вразрез с его интересами. Следовало прекратить религиозное противостояние в еврейском обществе. Российские власти должны были каким-то образом (как именно, Фризель не объяснял) оберегать традиционную еврейскую веру и строго запрещать всякие новшества, способные породить волнения, невежество или обман. Учитывая все это, властям предстояло уничтожить языковой барьер, позволявший еврейским лидерам вести свои дела. Отныне вся официальная внутриобщинная деятельность должна была осуществляться на польском языке (это напоминало о том, что Белоруссия и Украина оставались еще далеко не русифицированными).

Фризель признавал, что сами по себе эти меры недостаточны, чтобы поднять уровень нравственности евреев. Подобно многим реформаторам, он возлагал надежды на следующее поколение, должным образом подготовленное к роли преобразователей. Властям предстояло добиться обучения еврейской молодежи в средних школах, программа которых не ограничивалась бы лишь религиозным воспитанием «Когда получат они некоторое просвещение и нравственность их образуется, тогда они, без сомнения, станут гнушаться теми пороками, которые им вообще приписываются».

Другую проблему религиозного свойства представляли собой ранние браки у евреев, иногда заключавшиеся между семилетними детьми или даже младше. Этот обычай порождал ряд затруднений. Молодые люди женились так рано, что не успевали овладеть какой-нибудь профессией, прежде чем взять на себя содержание семьи. И хотя ранние браки способствовали увеличению численности населения (впрочем, Фризель, как и его современники, не приветствовал бурный рост численности евреев), раннее и частое деторождение неблагоприятно сказывалось на здоровье женщин, которые нередко к тридцати годам становились «совсем уже дряхлы». Быстро умножавшуюся семью было очень трудно прокормить. Поэтому Фризель, вслед за австрийскими властями, высказался в пользу ограничения брачного возраста, желательно — двадцатью годами, причем человек обязан был доказать, что уже может содержать семью. Однако, в отличие от австрийского закона, эта мера не преследовала прямую цель сокращения роста численности евреев.

Фризель отдавал себе отчет в том, что эти культурные реформы должны сопровождаться улучшением социально-экономического положения народа, и потому предусматривал расширение области его экономической деятельности. Поэтому доклад Фризеля особенно важен как ступень в развитии отношения к евреям в России. С одной стороны, этот документ способствовал ознакомлению центральных властей с условиями жизни евреев: известно, что в дальнейшем его рассматривал и изучал Еврейский комитет в 1802 г. С другой — он помог Правительству яснее осознать неудовлетворительность существующего статуса евреев как «городского торгового сословия». Более того, в докладе предлагалось отнести их к новым социальным разрядам.

По плану Фризеля, евреев следовало разделить на три класса: купцов, ремесленников и хлебопашцев. Еврейские купцы полностью уравнивались в правах с христианами, принадлежавшими к купеческому сословию. Это означало уничтожение всякого фактического неравноправия еврейских купцов, которое существовало, несмотря на то, Екатерина II уже давно гарантировала им равенство. Фризель не развил это положение, так что остается гадать, как он собирался поступить с ограничениями на права евреев участвовать в выборах и занимать должности, а между тем такие ограничения широко использовались местными властями для поддержания спокойствия в обществе, Подобным же образом Фризель думал уравнять в правах с христианами всех евреев, приписанных к мещанству, и дать им право вступать в ремесленные цеха. В целом, в подходе Фризеля к проблеме еврейских торговцев и ремесленников было не так уж много нового, за исключением открытого призыва к более справедливому применению к ним всех законов, общих для членов этих сословий.

Зато его предложение превратить часть еврейского населения в крестьян было ново, хотя подобные мысли уже содержались в ответах предводителей дворянства на запрос властей. В Польше евреям традиционно запрещалось покупать землю и владеть ей, но они при этом оставались свободными людьми и никогда не были закрепощены. Вековую традицию было трудно преодолеть, так что даже тогда, когда в последние годы существования независимого польского государства евреям разрешили приобретать землю в личное пользование, почти никто из них не решился на это. Да и первым русским администраторам бывших польских земель никогда не приходило в голову, что евреи могут не принадлежать к городским сословиям. Поэтому им не полагалось покупать землю в русской деревне и владеть ею, а точнее — владеть крепостными крестьянами. Тем не менее Фризель считал, что все евреи, не входившие в первые два разряда не только по названию, но и в действительности, должны были сделаться членами нового, специально созданного «класса» свободных крестьян-евреев. Фризель указывал, что в Российской империи нет недостатка в землях, пригодных для обработки, так что евреи, поселившись на них, смогут избежать излишней скученности и разорвать привычную налоговую зависимость от польских помещиков. Он специально оговорил, что евреи, поселившиеся как наемные сельскохозяйственные работники в частных владениях, сохранят право переселиться в другое место, уладив все денежные дела (после того как пройдет перепись населения). И, наконец, чтобы поощрить будущих еврейских земледельцев и поддержать их материально, Фризель предложил на десять лет освободить их от государственных налогов. Но в его планах создания этого нового сословия оставалось много недосказанного. Казалось, он забыл или просто не учел то обстоятельство, что в 1795 г. власти уже приглашали евреев селиться в Новороссии. Он не назвал те районы, где считал целесообразным расселить евреев, и не высказал никаких рекомендаций по обучению еврейского крестьянства и контролю над ним.

Более основательно подошел Фризель к проблеме кагала. Поскольку он предлагал ввести полное гражданское и налоговое равноправие евреев с христианами, то кагал как институт сбора налогов становился ненужным. Кроме того, все гражданские иски и уголовные дела теперь должны были рассматривать соответствующие сословные суды. Лишенный, таким образом, своих функций кагал следовало упразднить, а вместе с ним «уничтожились бы... тысячи несправедливостей». При этом Фризель уточнил, что долги, оставшиеся за кагалами, надо будет с них все-таки взыскать. Для этого он рекомендовал сохранить кагальный «коробочный сбор» — акцизный налог на кошерное мясо и другие предметы первой необходимости. Таким способом в течение нескольких лет, по его мнению, были бы выполнены все фискальные обязательства евреев.

Как ни уверен был Фризель в правильности своего плана, он понимал, что выполнить его будет непросто. Например, он просил двухлетней отсрочки, чтобы евреи, занятые в виноторговле, смогли, не торопясь, закончить все расчеты со шляхтой у распродать имущество. Кроме того, он предложил ввести некоторые чисто внешние меры, например, запретить характерное платье польских евреев — дорогое, неудобное для работы, нечистое и неопрятное («чрез что наиболее усиливается презрение, которому... сей народ подвержен»). Несмотря на то, что столь радикальные перемены, конечно, вызвали бы потрясения, автор не сомневался в осуществимости этого плана под руководством опытных людей, особенно если бы внутри общины им помогали «ученейшие и просвещеннейшие» евреи34. Уповая на это, Фризель представил свой проект на рассмотрение правительства. Вскоре появился и еще один проект, автором которого выступил Гавриил Романович Державин.

В отличие от «тевтона» Фризеля, Державин родился в 1743 г. в Казани, в семье, имевшей давнюю примесь татарской крови. О жизни и карьере Державина известно больше, чем о судьбе Фризеля, потому что он прославился как литератор и к тому же оставил мемуары. Его «Записки» представляют собой предвзятый, но увлекательный рассказ о жизни этого государственного деятеля, любимца Екатерины, Павла и Александра. Как и Фризель, он имел опыт в управлении, служил губернатором Олонецкой (1784 г.) и Тамбовской (1786 г.) губерний (кстати, ни в одной из них не было еврейского населения). Как явствует из его «Мнения», Державин питал некоторые религиозные предрассудки против евреев. В «Записках» приводятся эпизоды, как будто свидетельствующие о его юдофобии, правда, скорее на бытовом уровне. В тех немногих случаях, когда в своих «Записках» Державин говорил о евреях — а впервые он столкнулся с ними, кажется, только в 1799 г., — он изображал отдельных их представителей в очень неблагоприятном свете, как людей, почти постоянно замешанных в темных или преступных делах. Например, первое упоминание о евреях в «Записках» связано с порицанием в адрес князя Потемкина, смотревшего сквозь пальцы на то, как князь Вяземский продал две тысячи душ на запорожских землях некому «Штиглицу, еврею», хотя законность такой сделки была сомнительна.

В 1799 г. Державин был направлен Сенатом расследовать жалобы шкловских евреев на Семена Зорича, хозяина Шклова и бывшего фаворита Екатерины II, Державин утверждал, что это был заговор с двойной целью — временно удалить его из столицы и дать возможность другому фавориту императрицы дешево приобрести имение Зорича после конфискации. Но Державин оправдал Зорича, постановив, что евреи нанесли ему не меньший вред, чем он им. Надо сказать, что сначала Державин пытался вообще не выносить суждения о Зориче. В 1799 г. несколько евреев Сенненского уезда в Белоруссии были арестованы по обвинению в ритуальном убийстве. Державин написал императору Павлу, чтобы узнать, следует ли ему продолжать расследование по делу Зорича: оно зависело от показаний евреев, и появились сомнения в их объективности из-за выдвинутого против них обвинения. Державин полагал, что если их обвинение в ритуальном убийстве справедливо, то евреи находятся за гранью цивилизации и не заслуживают доверия как свидетели по делу Зорича. (Независимо от расследования Державина против Зорича были выдвинуты обвинения в участии в деятельности сети контрабандистов и фальшивомонетчиков с центром в Шклове.) После второй поездки в Белоруссию Державин заявил, что он сам и его предложения еврейской реформы, находившиеся на рассмотрении в Сенате, подверглись попытке дискредитации: был распущен слух, будто бы он в какой-то винокурне избил беременную еврейку, отчего у той случился выкидыш. И наконец, он утверждал, что евреи пытались его подкупить, но он устоял, а другие члены комитета, в первую очередь Сперанский, поддались этому искушению. Державин не любил евреев и не доверял им — всем вместе и каждому в отдельности.

Впервые он познакомился с организованной еврейской общиной в 1799 г., во время поездки в Белоруссию. В этом путешествии и зародилось его горячее стремление разрешить «еврейский вопрос». В его понимании это значило — защитить христианское население от эксплуататорских происков евреев и одновременно сделать евреев полезными для государства. Толчком к сочинению проекта реформы для него послужил очередной голод в Белоруссии, наступивший в 1800 г. 16 июня этого года Державин получил письмо от императора, в котором, в частности, говорилось:

«По дошедшему до Нас сведению, что в Белорусской губернии недостаток в хлебе и некоторые помещики из безмерного корыстолюбия оставляют крестьян своих без помощи к прокормлению, поручаем вам изыскать о таковых помещиках, где нуждающиеся в пропитании крестьяне остаются без помощи от них и оных имения отобрав отдать под опеку и распоряжением оной снабжать крестьян из господского хлеба, а в случае недостатка заимствовать оной для них на счет помещиков из сельских магазейнов».

О евреях здесь речь не идет. Скорее, власти сначала склонны были считать, что в отчаянном положении крестьянства виноваты помещики. Распоряжение Павла I было передано Державину через генерал-прокурора Сената П.И.Обольянинова, перечислившего меры, которые надлежало принять во исполнение императорского приказа. К этим инструкциям Обольянинов сделал любопытную приписку:

«...а как по сведениям немалою причиною истощения белорусских крестьян суть жиды, по оборотам их в извлечении из них своей корысти, то высочайшая воля есть, чтобы ваше превосходительство обратили особливое внимание и примечание на промысел их в том, и к отвращению такого общего от них вреда подали свое мнение по надлежащем всех местных обстоятельств соображении».

Исходная причина и мотивы появления этой приписки неизвестны, хотя некоторые историки высказывали предположение, что она возникла в результате сговора между Обольяниновым и Державиным, чтобы у последнего были официальные основания заняться исследованием еврейского вопроса.

Так или иначе, она послужила предлогом для того, чтобы внимание следствия сконцентрировалось не столько на помещиках, сколько на евреях. Правда, Державин в нескольких случаях все же принял энергичные меры против помещиков, но главной заботой его было выявить роль евреев и изложить свои мысли во «Мнении».



Державин располагал весьма скудными сведениями о евреях, а потому ему спешно пришлось самостоятельно разбираться в их жизни при помощи расспросов, чтения исторических документов, личных наблюдений. В своем повествовании, написанном от третьего лица, он так описывал этот сбор информации:

«Также во время сего объезда своего, собрал сведения от благоразумнейших обывателей, и Иезуитской академии, всех присутственных мест, дворянства и купечества и с самих казаков, относительно образа жизни жидов, их промыслов, обманов и всех ухищрений и уловок, коими они уловляют и оголожают глупых и бедных поселян, и какими средствами можно оборонить от них несмысленную чернь, а им доставить честное и незазорное пропитание, водворя их в собственные свои города и селения, учинить полезными гражданами».

Державин был удивительно неразборчив в отношении материала, на котором строил свой обзор истории польских евреев. Он изучил случайный набор польских законов о евреях, учел доклад губернатора Каховского за 1773 г. и кое-какие указы графа Чернышева. Кроме того, Державин поместил в приложении ряд параграфов фантастического содержания о еврейских ритуалах и верованиях, в том числе такие, которые должны были подтвердить виновность евреев в нескольких свежих историях с ритуальными убийствами. Приложен был и перевод еврейской книги под названием «Шевет Егуда», якобы прославлявшей хитрые уловки, при помощи которых евреи, виновные в ритуальных убийствах, опровергали обвинения. (Весь этот материал Державин раздобыл во время поездки 1799 г., в разгар процесса по делу о ритуальном убийстве в Сенно.)

Временами «Мнение» Державина приобретало характер сурового обличения, когда автор, пылая справедливым негодованием, один за другим «разоблачал» происки вероломных евреев. «Мнение» имело одно важное отличие от доклада Фризеля: Державин во многом полагался на предложения и советы самих евреев. Он даже запросил у кагальных старшин их мнение о необходимых мерах по улучшению жизни евреев, однако получил в ответ очень многословную и учтивую рекомендацию не вмешиваться не в свое дело. Большая часть реформаторских предложений Державина опиралась на советы двух польских евреев. Первым был уже известный нам Нота Хаимович Ноткин (известный также как Нота Ноткин или Натан Шкловер) — предприниматель, имевший связи в кругах высшей бюрократии, и неутомимый сторонник еврейской реформы. Его идея о том, что из евреев могут получиться хорошие фабричные рабочие, вошла в «Мнение» Державина, а оттуда попала в «Положение о евреях» 1804 г..

Второй советчик был более экзотической фигурой для Белоруссии того времени — доктор Илья Франк из Креславки, польский еврей, последователь Мендельсона. Узнав, как и Ноткин, что Державин разрабатывает проект реформы. Франк в сентябре 1800 г. послал сенатору свою программу, выдержанную в духе учения Мендельсона. Влияние идей Просвещения в преломлении Берлинской школы явно прослеживается в его анализе еврейской общины:

«Все согласны в том, что только хороший человек может быть хорошим подданным, что только добрые нравственные убеждения создают гражданские добродетели. И так как общее мнение таково, что нравственный характер евреев изменился к худшему и что вследствие этого они являются дурными и вредными подданными, то возникает вопрос: можно ли их нравственно, а следовательно, и политически исправить?»

При помощи обзора истории евреев Франк показал, почему в новое время на евреев стали смотреть как на плохих граждан. Вслед за Мендельсоном он утверждал, что «еврейская религия в своей первоначальной чистоте покоится на простом деизме и на требованиях чистой морали», но ее извратили ранние еврейские богословы, которые были попросту шарлатанами и действовали в личных интересах. Они исказили истинный дух еврейского вероучения «мистико-талмудическими» ложными толкованиями Священного Писания и,

«...вместо практической и общежительной добродетели, они установили нелепые бессмысленные формулы молитвы и пустой обряд богомоления и, руководимые личными выгодами, привели таким образом ослепленный народ сквозь священный мрак суеверия туда, куда хотели. Чтобы держать народ в стороне от просветительных стремлений, они ввели строгие законы, которые обособляли евреев от остальных народов, внушили евреям глубокую ненависть ко всякой другой религии и из суеверных представлений возвели высокую стену, отделившую еврея от другого человека»

Евреи страдали из-за своей исключительности, навлекавшей на них ненависть христиан. Им приходилось дорого платить за всякое проявление терпимости со стороны христиан, вследствие чего между ними сложились отношения, основанные лишь на соображениях фискальных выгод. Чтобы платить налоги, евреи вынуждены были изо всех сил стараться добыть деньги, и брались за любую деятельность, сулящую доход, пусть даже низкую и постыдную в глазах общества. «Торговля и ростовщичество питали мелкие эгоистические страсти и низменные, неблагородные побуждения и убивали всякий порыв к великим деяниям и нравственному усовершенствованию», — писал Франк.

Путь к освобождению от всех этих недостатков лежал через возвращение человека к первоначальной чистоте еврейской религии, возвращение, облегчаемое переходом к древнееврейскому языку, когда «с его глаз падает повязка, он ясно видит тогда глупости Талмуда, спешит неудержимо к нравственному возрождению». Франк имел в виду библейский древнееврейский язык, которым надеялся заменить идиш — «жаргон» польских евреев. Но одного лишь изучения языка было недостаточно, так что Франк обращался к примеру своего кумира, Моисея Мендельсона:

«Именно таким путем просветил себя Мендельсон, и впоследствии он прибег к этому же средству, чтобы просветить своих немецких единоверцев, и счастливейший успех увенчал его стремление. Он призывал к изучению еврейского и немецкого языков, издал весьма точный перевод Ветхого Завета, и чем более этот перевод читался — тем все выше поднимались немецкие евреи в своем нравственном развитии».

Франк видел выход в учреждении средних школ для еврейского юношества, в которых преподавание велось бы на русском, немецком и древнееврейском языках, а для особо одаренных выпускников был бы открыт доступ на государственную службу.

Итак, материалы источников, которые привлек Державин для работы над своим «Мнением», были весьма эклектичны — он опирался на опыт и законодательство Древнего Рима и Византии, а также современной ему Пруссии, Австрии и даже революционной Франции. Но главные положения документа основаны на мендельсоновских заповедях в изложении доктора Франка. Особенно проникся сенатор мыслью Франка о том, что улучшение наступит лишь в далеком будущем.

Сначала Державин получил поручение расследовать причины голода в Белоруссии, и уже в июле был на месте и принимал энергичные меры. Кроме того, он начал собирать отчеты и сведения, положенные затем в основу его «Мнения», и к 1 сентября 1800 г. сосредоточил все эти материалы в Витебске. В столицу Державин вернулся в октябре с уже готовым «Мнением» (хотя вероятно, что оно еще подвергалось переработке), а это значит, что работа была выполнена весьма поспешно даже для такого плодовитого автора, как он. В «Мнении» Державина рассматривалось положение в Белоруссии, причины голода, история польского еврейства и содержалось весьма подробное предложение о реформе. В собрании сочинений Державина «Мнение» с приложениями занимает больше ста страниц большого формата. Полное название этой работы весьма красноречиво: «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных помыслов евреев, о их преобразовании и о прочем».



Хотя сенатор винил евреев во многих бедах белорусского крестьянства и в неудачах сельского хозяйства, он был недоволен и всеми остальными слоями общества. Он судил и белорусского крестьянина, и польского магната с позиций дворянина-великоросса. Обнаруженное им положение дел шло вразрез с собственными представлениями Державина об экономической роли, которую должны были играть обе эти группы, и об их взаимоотношениях. Его возмущала «леность», представлявшаяся ему главной чертой крестьянства, удручала также явная безответственность магнатов, свидетельством которой служило их равнодушие к благосостоянию крестьян. Державин был горячим приверженцем дворянского владения крепостными по русскому образцу, а Белоруссия не отвечала этой его умозрительной идиллической модели. Кроме того, он всегда оставался врагом российской придворной аристократии, которую обвиняла своекорыстном манипулировании властями, а заодно и в кознях против него самого. А польская знать как раз являла собой хрестоматийную картину аристократического легкомыслия.

Державин резко противопоставил белорусского крестьянина тому образу русского крепостного, который рисовался его воображению, — трудолюбивого и одаренного земледельца. Этот русский крестьянин никогда не склонялся перед превратностями судьбы, в нужде обращался к полезным рукоделиям ради дополнительного заработка и редко не выполнял своих обязанностей. Белорусский же крестьянин был ленив, не способен к сельскому хозяйству и не мог поддержать себя никаким ремеслом, поэтому ему часто приходилось просить у помещика зерна даже не для посева, а на пропитание. Отталкивающее впечатление произвели на Державина грубость и бескультурье, свойственные повседневной жизни белорусских крестьян. Назвать русского крепостного образцом трезвости не мог даже Державин, но все-таки он осуждал белорусов за «беспорядочность» их жизни, а особенно за пьянство. Например, во время жатвы они веселились и бражничали, покупая вино в долг у евреев. По праздникам творилось то же самое, поэтому крестьянин был не только кругом в долгах, но нередко болен от пьянства и не в состоянии работать. (Текст «Мнения» местами предвосхищает лекции о воздержании от спиртного, появившиеся к концу XIX в.) Отчего же белорусские крестьяне так отличались от своих великорусских собратьев? Державину ответ был совершенно ясен: из-за слишком большой свободы. Он преувеличивал число «вольных людей» (то есть тех, кто имел право менять место жительства) в Белоруссии и при этом резко осуждал всякое отклонение от своего идеала полного закрепощения крестьянства. Ему казалось, что крестьяне в Белоруссии могут свободно ходить из одного имения в другое и наниматься то к одному, то к другому арендатору, чтобы заработать на уплату податей. Это были почти бродяги, которые не гордились налаженной жизнью, не проявляли стремления прочно где-то обосноваться и существовали бесцельно, «со дня на день».

Но если белорусский крестьянин был так бестолков и беспомощен, то причину этого Державин видел в беззаботности польских магнатов. Он делал различие между мелкой шляхтой, владевшей небольшими имениями, и магнатами — аристократией с громадными поместьями. Последние составляли накануне разделов доминирующую экономическую и социальную группу польского общества и сохраняли эту роль в Белоруссии после разделов. Шляхта тоже дурно обращалась с крестьянством, но, по мнению Державина, она в этом лишь следовала за магнатами, которые, со своей стороны, обязаны были подавать добрый пример. Однако, в отличие от русской знати, польские магнаты не заботились о благосостоянии своих имений и крестьян. Державин считал их виновными в пренебрежении важнейшим долгом и обязанностью поддерживать порядок и благополучие в сельской местности. Вместо того чтобы жить в своих имениях и управлять ими или, по крайней мере, доверять управление кому-то из членов семьи, магнаты сдавали имения в краткосрочную аренду (на эту практику жаловались в своих записках и другие чиновники, изучавшие положение дел в Белоруссии). Оставляя крестьянина на милость арендатора, помещики тем самым избегали своих прямых обязанностей. Они всегда были готовы пожертвовать крестьянским благополучием ради немедленной финансовой выгоды, чему типичным примером и служила готовность терпеть деятельность евреев-винокуров и корчмарей, несмотря на то, что они губили крестьян, приучая их к пьянству. Магнаты находили и другие способы извлечения доходов из поместий, например рассмотренные выше торговые монополии, которые они нередко вводили у себя во владениях.

Державин недолго сомневался в определении источника всех неустройств и бед сельской жизни: он полагал, что исходили они от класса чужаков — польских аристократов, которых он не любил. Его реформаторские идеи никогда не выходили за рамки приверженности крепостному праву. Поэтому если причина упадка сельского хозяйства заключалась в беспечности и безответственности помещиков, то, по мнению Державина, надо было дать этому классу еще больше власти и тем самым принудить его выполнять свой долг.

«Поправление крестьянского характера и состояния должно также отнести к попечению владельцев. Им известны их подданных качества, склонности, поведение, хозяйство без урядицы, имущество, недостатки и всякие потребности. Они могут в них злое исправлять, доброе поддерживать благоразумным наставлением, прилежным надзиранием, деятельным в нуждах пособием и должным взысканием».

Державин достаточно реально смотрел на вещи, чтобы понять, что одними увещеваниями нельзя добиться желаемых изменений. Поэтому он решил строить политику на таких строгостях и ограничениях, которые сам же счел бы невыносимыми в применении к русской знати. (Тенденция к дискриминации польских дворян-помещиков сохранилась и в следующем столетии и проявилась в «Положении» 1804 г.) Державин рекомендовал установить контроль над торговлей спиртным, для чего разрешить винокурение только магнатам и запретить им отдавать его в аренду кому бы то ни было, а особенно евреям. Нарушителей следовало навсегда лишать этого права. Интересно, что Державин обратился к проблеме виноторговли, которую он связывал с евреями, прежде всех других вопросов, даже более существенных, — например, арендаторства. Эту озабоченность разделяли и составители «Положения» 1804 г. Что же касается арендаторства, то Державин намеревался прекратить усиленную эксплуатацию имений, ведшую к их разорению, полностью ликвидировав арендаторское сословие. Для этого он потребовал, чтобы магнаты могли сдавать собственность в аренду только друг другу, причем на срок не меньше девяти лет. Но и тогда надлежало заключать договор об аренде, согласно которому съемщик обязывался заботиться о процветании имения, а перед началом и окончанием срока аренды полагалось составлять опись всего имущества. Другие способы эксплуатации крестьянства со стороны магнатов также запрещались: каждое поместье, хозяин которого силой брал под свой контроль продажу крестьянской продукции, подлежало, по плану Державина, конфискации сроком на три года. Крестьянам на это время разрешалось обосноваться в каком-нибудь другом месте.

Но проблема благополучия белорусской деревни затрагивалась в «Мнении» лишь мимоходом, как и установление разумных социально-экономических отношений между крестьянином и помещиком. Главной заботой Державина оставались евреи, для которых он задумал глубокие социальные, экономические и культурные преобразования. В качестве преамбулы он включил в свое сочинение развернутую критическую картину религиозной, гражданской и экономической жизни евреев.

Позднее в исторической литературе существовала тенденция, представленная И.Г. Оршанским и С.М.Дубновым, попросту игнорировать Державина как религиозного юдофоба. Однако характер антипатии Державина к евреям был сложнее, чем предполагает такая характеристика. Его идеи представляют собой переход от старой, в основном религиозной традиции неприятия евреев, к ее варианту, основанному на культурных различиях, который в течение XIX в. складывался в России (да и в других странах). Религиозные предрассудки Державина часто стояли за его осуждением несовершенств повседневной мирской жизни евреев, но это осуждение может рассматриваться и независимо от соображений веры. Например, к Талмуду он подходил как к документу и религиозному, и светскому. Толкования Библии у него переплетались с экономическими антипатиями польского торгового сословия и с идеалами доктора И.Франка. Русские юдофобы следующего столетия, носители более однородной идеологии, как правило, ссылались на державинские выпады против экономических и культурных особенностей жизни евреев, отбрасывая его высказывания по поводу религии.

Раздел «Мнения», посвященный реформам, Державин начал с определения характера еврейского народа, представлявшегося ему весьма противоречивым: Богом предназначенные для власти, евреи подверглись рассеянию и унижению под властью иноземных правителей, но все равно верховодили теми народами, среди которых жили. В характере евреев всегда проявлялась двойственность: «С одной стороны называется избранным от Бога; с другой родом неблагодарным, строптивым, лукавым, неверным и развращенным». Иногда ими руководила лишь враждебность к другим людям, ненависть, питаемая раввинскими толкованиями Талмуда, причем эти идеи были укрыты от христиан за стеной непонятного им еврейского языка. Да и могло ли быть иначе, спрашивал Державин, когда в Талмуде им было обещано властвовать над всеми народами? Потому-то евреи, в ожидании своего Мессии, и строили повседневную жизнь на эксплуатации окружающего христианского общества. В отличие от Бога христиан, который, «соединив земное с небесным, учинил человека, по блаженству его души, царем мира, Божеству подобным... они думают, что их Мессия, покорением под свою державу вещественно всех земнородных, будет над ними плотски владычествовать, возвратит им прежнее их царство, славу, великолепие, и, воздвигнув материально вновь храм Соломонов, вознесет их имя паче всякого имени».

Если во «Мнении» Державин постоянно подчеркивал исключительность евреев, проявлявшуюся в их ненависти к христианам, то он никогда не оставлял опасений, что евреи своим религиозным влиянием разлагают христианство — это обвинение прочно коренилось в русской религиозной традиции. Ссылаясь на подобные же узаконения Византийской империи, Державин готов был запретить евреям нанимать христианскую прислугу, требовал не позволять сосланным в Сибирь преступникам из евреев брать с собой жен, «дабы не размноживалися и не развращали сердце Империи...». В оправдание этих драконовских мер он напоминал о еретиках-стригольниках и о московских и новгородских жидовствующих как о доказательстве угрозы православию со стороны еврейского прозелитизма. Не преминул он и использовать яростное антиееврейское сочинение епископа Иосифа Волоколамского, «Просветитель».

Подход Державина к иудаистскому религиозному образованию представлял собой странную смесь христианских религиозных предрассудков с просвещенными взглядами сторонника Мендельсона, доктора Франка. Буквально передавая мысль Франка, он жаловался, что в еврейских школах, при помощи системы толкований Талмуда и навязывания бесплодных законов и обычаев, простых людей приучают следовать «одним пустым обрядам и ненависти других народов». При этом, писал он, своих детей «они воспитывают с наивеличайшим тщанием относительно только религии их и суеверств», не внушая им ни правила хорошего поведения, ни понятия о личной чести. Державин, как и все другие русские наблюдатели, сокрушался по поводу еврейской системы образования, а особенно — усиленного затверживания толкований Талмуда. «За изучение талмудов платят они дорого и ничего не жалея. Я видел от восхождения до захождения солнца стариков и юношей, кривляющихся и трясущихся с воплем над сими книгами». Другие формы обучения выглядели не лучше в изображении Державина. Так, деятельность каббалистов он отвергал как «чародейство и изуверство».

Особенно не нравилось ему еврейское почитание закона Моисея и связанных с ним традиций. Результат строгого и буквального следования его предписаниям Державин видел в таких явлениях, как частые посты, причиняющие ущерб здоровью, и ранние браки. Иудейский закон якобы мог порождать и еще более пагубные обычаи. И хотя Державин никогда не заходил так далеко, чтобы обвинять в ритуальных убийствах еврейское общество в целом, он верил, что отдельные фанатики виновны в этих убийствах и что община их защищает. Но те различия, которые он проводил в основном тексте «Мнения» между отдельными личностями и еврейством вообще, в приложениях с лихвой уравновешивались такими откровениями, от которых кровь стыла в жилах. Как утверждал Державин, эти свидетельства были почерпнуты из еврейского предания и недавнего исторического прошлого и доказывали, что некоторые евреи традиционно практикуют человеческие жертвоприношения. (Фактически это были характерные образцы польской и европейской религиозной юдофобии.)

Хасидизма Державин коснулся лишь кратко и поверхностно, причем назвал хасидов тем же словом, которым называли православных русских диссидентов — «раскольниками». Он полагал, что отличие хасидов от ортодоксальных евреев состоит только в ритуале. При всех своих осуждениях по адресу раввинов и их роли в обществе, он совершенно не учитывал, что эта роль служила главным яблоком раздора между двумя религиозными группами. Поэтому Державин ошибочно ставил знак равенства между раввином и хасидским духовным наставником — цадиком, которого именовал «патриархом». Точно так же он неправильно понял и разногласия сторонников обоих течений по другим вопросам. Игнорируя присущие этому конфликту явные элементы социальных противоречий, Державин объяснял его остроту успехами хасидов в привлечении к себе детей ортодоксальных евреев, в первую очередь богатых, чтобы использовать полученные от них деньги для осуществления «тайных замыслов» в Палестине.

То, что Державин не сумел представить полные и точные сведения о хасидизме, кажется странным, так как именно это движение особенно интересовало петербургские официальные круги. Этот интерес был вызван событиями в Литве и в Белоруссии, где борьба между хасидами и миснагдим, подогреваемая обличениями влиятельного ученого противника хасидов, виленского гаона Элияху, вступила в новую, еще более ожесточенную фазу. Каждая из спорящих сторон доносила на соперников русским властям. Жалобщики быстро поняли, что обвинения политического характера гораздо действеннее, чем упреки противников в религиозном сектантстве. Так, суть обвинений против Шнеура Залмана — лидера одной из ветвей хасидизма, сводилась к его политической неблагонадежности. Дважды — в 1798 и 1800 гг. — его арестовывали и привозили в Петербург на следствие. И хотя оба раза он был признан невиновным, эти случаи убедили власти в том, что конфликт требует их вмешательства. Вследствие этого «Положением о евреях» 1804 г. было разрешено еврейским сектам (под которыми явно подразумевался хасидизм) иметь в общинах отдельные синагоги.

В своем критическом обзоре культуры евреев Державин тоже выделил те политические и экономические особенности, которые считал направленными против общего блага и наносящими ущерб как самим евреям, так и христианскому обществу. Эти оценки ранее уже прозвучали в работах Каховского и Фризеля.

Державин считал, что руководство кагала господствует над еврейскими массами, вооружившись такими средствами устрашения, как право отлучения от общины. Старшины кагала держали общину в суеверном страхе, а тем временем сами эксплуатировали ее при помощи многочисленных несправедливо начисляемых налогов. Кроме того, кагал руководил экономическими связями между евреями и христианами, главным образом — через систему назначаемых общиной единых цен на тот или иной товар. Поэтому, с точки зрения Державина, было необходимо сломить власть кагала, чтобы евреи могли с пользой участвовать в экономической жизни общества в целом и исправлять свой нрав. Для этого он предусматривал проведение всеобъемлющей реформы, способной изменить политическое, социально-экономическое и культурное положение российского еврейства. Центральным проводником этих преобразований предстояло стать разветвленной бюрократической структуре во главе с особым чиновником-христианином, «протектором» евреев, ответственным напрямую перед самим царем.

Помимо детального описания этой будущей чиновной структуры, Державин привел и тщательно продуманные доводы в пользу уничтожения старой системы общинного самоуправления. Этот раздел «Мнения» особенно интересен, так как в нем сформулированы зачатки тех идей, которые в XIX в сделались оплотом русской юдофобии: речь идет об образе замкнутого еврейского общества, «государства в государстве», которое, благодаря своим контактам и связям с зарубежными евреями, носило международный характер, а также препятствовало всем попыткам властей сделать из евреев хороших подданных. Именно это представление и легло позднее в основу вышедшей в 1869 г. «Книги кагала» Якова Брафмана.

Как утверждал Державин, манифест о присоединении польских земель 1772 г. оставил кагал в силе, в первую очередь, как орган для сбора налогов. Он описывал полномочия кагала в гражданских и духовных делах, таких, как присмотр за кладбищами, образование, браки и разводы, ритуальный забой скота, религиозные обряды, а также судебные иски, завещания, полицейские функции, сбор общинных и государственных налогов. С точки зрения сенатора, совокупная власть старшин кагала была вдвойне опасна. Кагал был «государством в государстве» и служил средством сохранения еврейской исключительности, а под его прикрытием религиозная верхушка могла разжигать в евреях ненависть и подозрительность к другим народам. Кроме того, кагал представлял собой инструмент подавления и эксплуатации бедных евреев богатыми. При помощи налогообложения и давления общины людей держали в руках, а редких вольнодумцев или непокорных легко было приструнить под угрозой изгнания из общины. Державин был удивлен тем, насколько эффективно выполнял кагал все свои функции, и внес свою лепту в миф о всесилии этого еврейского общинного института: «Из сих же кагалов или их правительств истекают по их народу всякие приказания, налог податей, наряды и прочие распоряжения, которые исполняются с такою точностью и скоростью, что удивляться должно. Живущие по городам, местечкам и деревням тотчас сообщают все друг другу». Очевидно, что если бы недостало религиозных соображений, чтобы убедить Державина в необходимости упразднения кагала, то вполне хватило бы светских. Именно упразднение кагала он и положил в основу своего проекта еврейской реформы, тем самым дезавуировав всю систему российского законодательства о евреях, оставшуюся от правления Екатерины II.

Помимо отмены кагала, он настаивал и на отмене прерогатив автономной общины, в том числе всех внутренних налогов, сборов и штрафов. В будущем налогообложение должно было зависеть от сословной принадлежности каждого еврея. Но в этом не следует усматривать очередную попытку интеграции евреев, поскольку в то самое время, как Державин требовал передать все гражданское и уголовное судопроизводство по делам евреев в сословные суды, он призывал прекратить выбирать евреев в сословные органы и в магистратуру. Получалось, что все проблемы евреев с законом следовало разрешать в судах, в которых они не имели никакого представительства. Кроме того, он намечал провести физическое отделение евреев от христиан. Запретом на въезд евреев (за редким исключением) в великорусские губернии он хотел возродить указ об изгнании 1727 г. и последующие подобные постановления. Там же, где, по плану Державина, им позволялось селиться, следовало внимательно присматривать за евреями, чтобы они вели себя как следует. Так, на жандармерию, сельскую полицию и землевладельцев возлагалось наблюдение за религиозными верованиями евреев, чтобы не возникали и не расцветали пагубные поверья. Они же должны были добиваться от евреев чистоты в быту, потому что те слыли «неряхами и грязнулями». Державин настаивал на отказе евреев от их характерного костюма, в котором он видел знак их исключительности и который всегда казался русским негигиеничным. Словом, Державин хотел всю гражданскую жизнь евреев окружить различными запретами и приставить к ним надзирателей. Понимая, что кагал выполняет двойную функцию, религиозную и светскую, он намеревался распространить контроль властей и на еврейскую веру, для чего использовать сеть агентов как внутри, так и вне общины.

Религиозная реформа Державина создала бы жесткую иерархию в религиозной жизни евреев, со строгой системой подчинения и с богатым арсеналом средств для постоянного надзора со стороны представителей гражданских властей России. Нижнюю ступень пирамиды образовывали «школы», которые фактически напоминали старые местные общины, учреждаемые в тех случаях, когда следующая ступень, губернская «синагога», находила в этом необходимость. Все «школы» губернии подчинялись бы этой губернской «синагоге» «Школьный» штат составляли раввины и их помощники, избранные голосованием «еврейской общины» и утвержденные губернатором или местным предводителем (для местечек и имений соответственно). «Школы» несли ответственность за отправление религиозных обрядов, молитв, за образование, за регистрацию рождений, смертей, браков. Религиозные споры следовало сначала рассматривать в «школах», а с апелляцией обращаться в губернскую «синагогу». «Школа» была задумана как организация наподобие кагала, лишенная всякой гражданской автономии, однако по-прежнему несущая некоторые светские обязанности перед правительством, а также выполняющая функции религиозной общины.

Губернская «синагога» должна была служить не только апелляционным судом, но и наделялась обширными контрольными полномочиями. Она состояла из пяти судей, избранных «школами» и утвержденных «протектором» евреев, и отвечала также за состояние дел в «школах». Это была инстанция надзора при губернских властях.

Во главе этой строго централизованной системы Державин задумал поставить высший орган, «Сендарин». Очевидно, предполагалось, что он станет современным воплощением Великого Иерусалимского Синедриона, о котором автор проекта читал в Священном Писании. Существование этого органа придало бы всей системе историческую солидность, однако предусмотренные для него функции имели мало общего с бытовавшими тогда у русских евреев институтами. По замыслу Державина, «Сендарин» составляли пятеро «писцов», которых назначал протектор. Из их числа «школы» и «синагоги» выбирали главного раввина, а царь утверждал этот выбор. Вот как Державин объяснял, что заставило его предусмотреть пост верховного духовного главы, чуждый традициям польского еврейства: «Для магометанского закона учреждены у нас муфтии; для чего же не быть главе иудейской религии?» Точнее, он частично имитировал созданное Екатериной в 1788- 1789 гг. Собрание мусульманского духовенства. «Сендарин» выполнял бы роль религиозного суда высшей инстанции и являлся бы высшим руководящим органом, состоящим из евреев. Заседать ему предстояло под бдительным присмотром властей.

Выше отмечалось, что Державин задумал создать пост протектора для руководства всеми сторонами жизни евреев. Возможно, на это решение повлиял созданный незадолго до этого, в 1795 г., аналогичный пост «опекуна новых поселенцев», отвечавшего задела иностранных колонистов в Новороссии. Именно туда он предполагал переселить и значительную часть русских евреев. Но хотя обязанности протектора были весьма внушительны, Державин не указал, на каком должностном уровне он должен находиться. Так, ничего не было сказано о том, какой коллегии или какому отделению Сената может подчиняться такой чиновник. В некоторых отношениях протектор выступал бы как своего рода «прокурор Святейшего Синода» по делам иудейской религии, в других — как генерал-губернатор, полномочия которого распространялись бы на всех евреев, где бы они ни жили, не ограничиваясь границами одной губернии. Некоторые историки высказывали предположение, что этот пост Державин предназначал для самого себя. Конечно, задумав сосредоточить огромную власть в руках одного человека, он, вероятно, надеялся, что протектор будет избавлен от бесчисленных споров по поводу юрисдикции, которые так часто омрачали его собственную служебную карьеру.

Наметив новую систему управления евреями, Державин перешел к исследованию тех перемен, которые потребуется ввести в их социальной и экономической организации. Подобно Фризелю, он попытался добиться более точного, чем в екатерининский век, понимания того, что же представляют собой евреи. Он признал, что Фризель был прав, когда нашел, что евреи — не просто один из компонентов традиционной городской сословной структуры. Однако Державин пошел гораздо дальше Фризеля в разработке радикального преобразования жизни российских евреев. Он предложил более широкие изменения в социальной «классификации» евреев и поголовное переселение на новые места большинства еврейских общин Белоруссии.

Державин внимательно изучил, в каких профессиональных занятиях евреи занимают ведущее место. Стоит ли говорить, что почти вся эта их деятельность получила у Державина негативную оценку. В его осуждении еврейской виноторговли не было ничего нового, но сенатор осудил также и все прочие занятия евреев. Как и Фризель, он решил, что евреи тяготеют к самым легким ремесленным работам, а к тому же отбросил как ненужные все те еврейские торговые и коммерческие предприятия, которые даже не расположенные к евреям комментаторы признавали полезными. С точки зрения Державина, вся польза от их деятельности сводилась на нет из-за склонности евреев устанавливать выгодные им цены и монополизировать рынок, что приводило к повышению цен. Державин счел, что евреям следует искать себе другие занятия. Находясь в Белоруссии, он с определенной целью запросил уездные и провинциальные кагалы, не лучше ли будет, если евреи станут кормиться земледелием, скотоводством и ремеслом вместо того, чтобы обирать крестьян. Неудивительно, что полученные ответы ему не понравились. Все кагалы в один голос отвергли обвинения в том, что евреи сидят на шее у крестьянства, и заявили, что закон разрешает им жить так, как у них принято. Короче говоря, их устраивало существующее экономическое положение. Кроме того, они отметили, что Державину стоило бы поискать причины обнищания крестьян в безответственности помещиков.

Но было одно исключение. Уже упоминавшийся Нота Хаимович Ноткин направил Державину экземпляр своего собственного реформаторского проекта, который он уже представил императору в 1797 г. и который позже, с похвальным упорством, послал Виктору Кочубею для рассмотрения Еврейским комитетом в 1802 г. Поскольку идеи Державина восходили к И.Франку, то проект Ноты Ноткина, естественно, укрепил, а то и вдохновил его в намерении переселить евреев и найти им новое место в структуре общества. Если кратко передать смысл проекта Ноткина, то он сводился к расселению евреев в колониях на Черноморском побережье, что сулило большие выгоды благодаря плодородию земель и близости портов. Он предполагал создать ткацкие, прядильные, канатные мастерские и парусинные фабрики, где могли бы работать евреи. Это, вероятно, было первое предложение использовать евреев как промышленных рабочих (хотя слово «мануфактура» в это время все еще означало большую мастерскую, а не механизированное фабричное предприятие). Идея Ноткина была своевременна: владельцы мануфактур остро нуждались в рабочих руках, а правительство неохотно разрешало недворянам (к числу которых принадлежали многие хозяева таких предприятий) покупать крепостных для фабричных работ, так что в этой мысли, казалось, содержалось возможное решение проблемы. Мысль превратить евреев в фабричных рабочих, ставшая неотъемлемой частью «Положения» 1804 г., придала российской политике в отношении евреев новое направление и сдвинула ее с мертвой точки. Но Державин использовал идею Ноткина, исказив замысел ее автора: предложенные им меры строились на принуждении и означали насильственное массовое переселение.

Согласно проекту Державина, в Белоруссии следовало создать специальную комиссию по переселению под началом протектора евреев для урегулирования всех их долговых обязательств перед христианами. Это несколько напоминало меры, применявшиеся в революционной Франции, когда делались первые шаги эмансипации евреев. Комиссии также предстояло решать, кого из евреев, в силу их занятий доходными и общественно полезными профессиями, можно оставить в Белоруссии, а кого надо переселить в другое место, главным образом — на Черноморское побережье, которое российские власти спешили заселить своими подданными. Все приведенные Державиным соображения и примеры основывались на имевшихся у него сведениях о белорусских евреях, и оставалось неясно, намерен ли он применять те же меры ко всем остальным еврейским общинам на землях Польши, отошедших к России после разделов, хотя, по логике вещей, скорее всего, так оно и было. Он не считал нужным тянуть с переселением, пока решались дела с взаимными финансовыми претензиями: в тех случаях, если христиане больше задолжали евреям, чем евреи христианам, можно было начинать переселение, а если наоборот — необходимо было сначала удовлетворить требования христиан, взяв деньги из традиционных взносов и сборов, накопившихся к этому времени у руководства кагала.

План Державина должен был одним ударом уничтожить права евреев на занятия виноторговлей и арендаторством Вследствие этого к началу переселения из них образовался бы обширный резерв рабочей силы, так что можно было бы «...выслать таковых голодных жидов зимою в селения, на трепку льну и пеньки, отправляемых в Ригу, а по вскрытии водяного ходу весною, к сплавливанию оных и других произрастений по судоходным рекам к портам Черного и Балтийского моря; летом же для вырытая Мариинского и прочих каналов, сделав наперед через старшин их с подрядчиками за сходные цены контракты, чтобы с одной стороны сии неимущие евреи не остались без нужного пропитания, а с другой не обратились бы на разбои и на другие шалости вящще прежнего, в чем также распоряжением своим и ходатайством протектор их вспомоществовать не оставит...». Державин понимал, что, временно приставив безработных евреев к делу, нужно будет провести новую, более точную перепись еврейского населения. Он далеко не первым из современников заметил, что существующие официальные данные были занижены, потому что общины скрывали от переписи нищих и пришлых, чтобы уменьшить налоговое бремя. Ради обеспечения точности подсчетов Державин предлагал, с одной стороны, сурово наказывать старшин, уличенных в подделке цифр, а с другой стороны — обещать навеки снять двойной налог после окончания переписи и освободить переселенцев от всех налогов на три года или на шесть лет. В ходе переписи каждый еврей должен был получить русскую фамилию или прозвище. Это было явным подражанием мерам Иосифа II в Австрии, что признавал и сам Державин.

Для русского еврейства имело большие последствия создание Державиным новых социальных категорий, наряду с сохранением прежнего деления на купечество и мещанство. Все евреи должны были выбрать для себя одну из четырех групп (имевших более мелкие внутренние подразделения) с особыми финансовыми и профессиональными критериями. В их число входили «купцы», «городовые мещане», «сельские мещане», «поселяне и их работники».

Еврейское купечество, как представлял себе Державин, ничем не отличалось бы от соответствующего русского сословия, с тем же делением на три гильдии в зависимости от размеров заявленного состояния. Но это было не простое подтверждение прежних постановлений — не следует забывать, что Державин выступал за отмену права евреев не только занимать выборные сословные гражданские и судебные должности, но даже участвовать в выборах. Однако в результате, как подсказывал опыт, еврейский купец наверняка оказался бы во власти своих соперников-христиан.

Евреи, попавшие в число городовых мещан, более-менее соответствовали бы традиционному русскому мещанскому сословию, к которому и так уже было формально приписано большинство евреев. Численность этих людей в каждом городе, по замыслу реформатора, строго ограничивалась, причем одной половине евреев из городовых мещан полагалось заниматься ремеслами, а другой — мелкой торговлей местного масштаба, а также на ярмарках и в других городах. Официально их приписывали к ремесленным цехам, но им, как и евреям-купцам, запрещалось участвовать в судебных и гражданских выборных органах.

Предлагая узаконить существование особого сословия еврейских сельских мещан, Державин отступал от норм российского права. Правда, он отметил, что раньше евреи незаконно проживали в сельской местности, нарушая постановления Сената, но все же явно признавал, что там они выполняли определенные обязанности, и вознамерился определить их статус. По-прежнему рассматривая евреев как торгово-ремесленное сословие, он ввел важное новшество, предложив разделить их на две группы — городскую и сельскую. Сельские евреи не должны были заниматься своей традиционной эксплуататорской деятельностью, которую Державин так презирал. Он рассчитывал, что вместо этого они станут заводить мастерские и мануфактуры и начнут выпускать полотно, парусину, займутся ткацким и красильным делом, производством веревок и канатов и т.п. Сельским мещанам позволят строить свои мастерские на государственных землях или, если они того пожелают, на помещичьих землях по контракту с владельцами. Эти рекомендации Державина отмечены явным влиянием Ноты Ноткина, но важно было при этом, что их высказывал уважаемый государственный деятель.

То же относится и к четвертому сословию, к «поселянам-хозяевам». В концепции этого сословия отразились столетней давности идеи Просвещения о необходимости возвратить евреев к их библейским пастушеским занятиям. По-прежнему не желая разрешать евреям покупать землю, Державин думал создать из них сословие зажиточных земельных арендаторов. Для вступления в него необходимо было располагать суммой не меньше пятидесяти рублей (на приобретение сельскохозяйственного инвентаря) и четырьмя работниками либо из членов семьи, либо наемными. Землю они должны были нанимать на контрактной основе у помещиков, обязанных присматривать за своими еврейскими съемщиками и направлять их деятельность — очевидно, дабы приучать их к усердию и для предотвращения всяких сомнительных экономических предприятий. Некоторые комментаторы предполагали, что осуществление планов Державина привело бы к закрепощению евреев. Эта тенденция прослеживается, например, в требовании о том, чтобы помещик платил за евреев государственные налоги. Но во что бы ни вылились потом эти начинания, у Державина подобных намерений не было. В контракте должны были оговариваться взаимные обязательства еврея и помещика на определенный срок (правда, длительный — не менее десяти лет). Евреев следовало считать свободными людьми, а не крепостными, и сохранять за ними право переселиться на другое место по истечении срока действия контракта. Но все же в применении этих правил к евреям на юге проявилась бы некоторая двусмысленность, так как многие из обязанностей еврейского поселянина-хозяина явно определялись условиями Белоруссии. Так, в Новороссии, вероятно, не хватило бы помещиков-христиан, чтобы предоставить евреям крупные земельные наделы внаем, и еще меньше было городов, в которые мог бы направляться приток мещан. Эти детали наводят на мысль, что еврейские переселенцы могли бы все-таки приобретать собственную землю, но Державин так и не прояснил, каков будет их статус и к какой именно категории они будут принадлежать.

Едва ли план Державина, по которому тысячи евреев должны были осесть по берегам Черного моря и превратиться в фермеров или фабричных рабочих, мог бы когда-нибудь осуществиться. Об этом говорят неудачи более поздних экспериментов с переселениями, тем более что власти обычно не хотели или не могли выделить обещанные средства на выполнение этих замыслов. Но все же грандиозное «Мнение» Державина сыграло важную роль как источник информации, пусть и неточной, для реформаторов последующих правлений Державин первым выразил мысль о том, что евреев можно переделать в сельских хозяев или в фабричных рабочих. Тем самым его «Мнение» послужило катализатором важной попытки преобразований при Александре I.

Реформаторские идеи Державина затрагивали большинство граней политической, социальной, экономической жизни евреев, но, в русле рекомендаций Франка, он придерживался того принципа, что никакие фундаментальные изменения невозможны до тех пор, пока евреи не будут «нравственно образованы». А без этой трансформации все сложные гражданские и экономические реформы окажутся бесполезными. Поэтому самой важной частью «Мнения» — по крайней мере, в демагогическом смысле — была статья десятая, «О нравственном образовании евреев и просвещении». Как было отмечено выше, она представляла собой бесхитростное повторение принципов Мендельсона в передаче доктора Франка. И все же рассмотреть эту статью необходимо, потому что и ее идейная направленность, и многие конкретные предложения перешли прямо из «Мнения» в «Положение» 1804 г.

Излагая письмо Франка, Державин обратился к примеру Мендельсона и постарался объяснить, в чем значение его труда для России, приводя Пруссию как пример страны, где «реформа нравственности» уже произошла. Державин был склонен разрешить еврейской молодежи, от которой зависело все будущее реформ, до двенадцатилетнего возраста обучаться в хедерах. Здесь следовало преподавать на «чистом еврейском языке» основы иудейской религии, «удаляя елико возможно вредные толки». После этого евреи должны были переходить в средние школы и там учиться русскому, немецкому и польскому языку, чтению, письму, арифметике «и другим умениям, каких требует их положение». Это было необходимо для их будущих деловых успехов, так как Державин требовал, чтобы в дальнейшем все сделки между евреями и христианами заключались на одном из этих трех языков. Тем, кто мог предъявить существенные доказательства своей нравственной просвещенности, предлагались разные вознаграждения, вроде освобождения от налога на свадьбу или денежных поощрений. Через десять лет образцово честного поведения они получали бы право заниматься ремеслами или коммерцией за пределами зоны разрешенного проживания (которую Державин хотел бы неофициально все-таки соблюдать) и даже занимать низшие ступени в местном управлении — служить почтальонами, фельдшерами, охраной на таможне и т.п. Несмотря на то, что он обычно следовал примеру Австрии или Пруссии, Державин никогда не рассматривал возможности брать евреев в армию — он считал, что, за редким исключением, история доказывает их трусость и что в субботу даже угроза поражения не заставит их идти в бой. Но он предполагал использовать их на нестроевой службе, в роли медицинского персонала, музыкантов. Наконец, для немногих евреев выдающихся заслуг и одаренности Державин предполагал сделать доступным — с особого разрешения императора — обучение в университете.

Поскольку Державин не слишком верил в скорый приход нового просвещенного поколения евреев, то неудивительно, что вдвойне сомневался он в старом, морально возродить которое было бы уж совсем нелегко. Для этого он планировал создать еврейское издательство, которое под бдительным надзором властей и цензуры выпускало бы в свет книги высоконравственного и религиозного содержания. Вся его духовная и интеллектуальная деятельность велась бы под руководством просвещенных евреев и осведомленных в проблеме христиан. Однако, при всем своем реформаторском пыле, Державин никогда не предполагал отменить или ослабить строгий надзор над ними.

В отличие от Фризеля или последователей Мендельсона, он видел цель реформы в сегрегации, а не в интеграции евреев в русское общество. Этому должна была способствовать не только разная вера, но и физическое отделение евреев от христиан посредством массовых переселений. С точки зрения Державина, окончательное нравственное усовершенствование евреев было недостижимо. Если школа Мендельсона утверждала, что еврею, как и любому человеку, присуще внутреннее стремление к совершенству, то Державин обладал достаточно сильным религиозным пессимизмом, чтобы держаться противоположного взгляда. Согласно этому взгляду, в лучшем случае можно было рассчитывать на то, что евреи, очистившись от фанатизма и ненависти к христианам, смогут сделаться «полезными» для государства. «А Павлу Первому предоставится в род и род незабвенная слава, что он первый из монархов российских исполнил сию великую заповедь: "Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас"».

Все историки русского еврейства согласны в том, что доклады Фризеля и Державина оказали важнейшее влияние на дальнейшие судьбы евреев в империи. Однако в оценках характера этого влияния такого единства уже обнаружить нельзя. Удивляться этим научным разногласиям на следует:

на редкость трудно точно определить место, которое занимают взгляды Фризеля или Державина на шкале идей между расположением и враждебностью к евреям. Те, кто пытался это сделать, неизменно были вынуждены прибегать к сильному упрощению их взглядов. Точнее будет сказать, что оба реформатора создали некий идеологический симбиоз, составными частями которого были разные традиции подхода к евреям, рассмотренные во 2-й главе этой книги. В их сочинениях отчетливо отразилась внутренняя противоречивость русской политики в отношении евреев.

Но если можно не соглашаться по поводу целей и мотивов, руководивших Фризелем и Державиным, одно несомненно — вдвоем они сформулировали «еврейский вопрос» в России. Прежде государство, обращаясь к проблеме евреев, старалось установить, к какому из сословий лучше всего их отнести и как извлечь максимум выгоды из их экономического потенциала. Это была та же самая позиция, с которой подходили и к другим группам русского общества. Труды же Фризеля и Державина, напротив, продемонстрировали правящим кругам, что евреи представляют собой особую категорию, что их жизнь в России не укладывается ни в какие нормы и что для управления ими требуется специальная политика. Евреи не вписывались в «правильно» устроенное государство, так как образ их жизни был несовместим ни с «хорошим управлением», ни с «общественным благом».



Таков был взгляд на евреев, который преобладал в официальном подходе и в общественном мнении в течение всего XIX столетия. Во-первых и в главных, евреи рассматривались как паразиты и эксплуататоры, от которых следовало защищать население, в первую очередь — сельское. Два примера, относящиеся к началу века, показывают, как евреи становились козлами отпущения, виновными в бедственном положении города и деревни. В марте 1800 г. Сенат вновь был озабочен положением в хозяйстве Белоруссии, на этот раз — из-за нехватки соли. Сенатору Ильинскому поручили составить доклад по этому вопросу. Рассматривая в своем докладе проблемы местного населения, Ильинский вдруг отклонился от темы и ни с того ни с сего обрушился с критикой на белорусских евреев. Вслед за Державиным он жаловался, что евреи занимаются предосудительной винной торговлей, что они незаконно расселились в сельских районах и живут эксплуатацией крестьянства. Ильинский настаивал на запрете евреям занятий виноторговлей и на их переселении в города. В 1804 г. митрополит Московский Платон посетил православные святыни Малороссии и составил описание своего путешествия. Его особенно поразила деятельность евреев в западных губерниях, и он привел их уничтожающий портрет. Не вдаваясь в религиозные соображения, Платон обвинил евреев во всех экономических бедах украинского крестьянства. Эти эпизоды говорят о том, что еврейский вопрос в России, во мнении как государственных деятелей, так и высших церковных иерархов, представал как проблема светского, социально-экономического характера.

Описав и осудив типичного еврея-эксплуататора и его ненормальную уродливую роль в экономике страны, Фризель и Державин, кроме того, выступили как проводники самых разнообразных реформаторских течений, в том числе идей французской революции и еврейской Гаскалы. Впрочем, главным образцом и источником вдохновения служил им просвещенный абсолютизм Австрии и Пруссии, переживавших расцвет хорошо налаженной полицейской государственности. Как Фризеля, так и Державина критиковали за их склонность к «правлению силой регламентов». Однако правильнее было бы помнить о том, что такой подход отражал тогдашние новейшие политические теории и резко отличался от царившей в предыдущем столетии политики в отношении евреев, основанной на религиозных принципах. Но ирония судьбы заключалась в том, что, как мы увидим далее, предложения Фризе-ля и Державина — эти классические образцы германской просветительской традиции (Aufklarung) — попали для переработки в руки людей, больше тяготевших (по крайней мере, на словах) к традициям французского просвещения (Lumiere).

Эти реформаторские предложения, особенно «Мнение» Державина, имели и более мрачные последствия. Абстрактные, библейские, «русские» религиозные предрассудки, привнесенные Державиным в его сочинение, были отброшены, когда за обработку его идей взялись люди более светского склада ума. Точно так же, когда будущие поколения юдофобов открывали для себя Державина, они видели в нем автора пророческой критики светской власти кагала, а не религиозного фанатика. У Державина они черпали религиозные представления другого рода: самую изощренную польскую юдофобию с ее историями про ритуальные убийства и про то, как Талмуд внушает евреям ненависть к христианам. Люди просвещенные не обращали внимания на эти его идеи, но они все равно подспудно продолжали существовать, просто благодаря тому, что их подтвердило такое авторитетное лицо, как Державин. И в будущем, при всяком удобном случае, они вновь выходили на поверхность и расцветали пышным цветом. Когда павловское правление подошло к своему насильственному концу, то преемникам императора досталась задача, по мере сил извлечь из наследия Фризеля и Державина рациональное зерно.